Василий Шукшин - Киноповести
Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на солому. Воевода подсел к нему.
— К кому посылали-то? Кто?
Макся молчит.
— Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?
Макся повел глаза на воеводу, на Красулина... Отвернулся.
Воевода подумал. И ласково попросил:
— Ну-ка, погрейте его железкой — авось сговорчивей станет.
Палач накалил на огне железный прут...
— К кому послали-то?— все так же ласково спрашивал воевода.— Зачем?
Макся взвыл, забился на соломе. Палач отнял прут, положил его опять в огонь.
— Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите. К кому послали-то? Мм?..
Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.
— Последний раз спрашиваю!— стал терять терпение воевода.— К кому шел?
Макся молчал.
Палач провел прутом по спине.
Макся взвыл.
Воевода встал. Сделался совсем злой.
— Пеняй на себя, парень.
Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.
Посадский торговый и работный люд стоял на берегу. Смотрели на проводы. Ликований не было.
Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.
Ударили пушки со стен.
К виселице подвели Максю, накинули петлю и вздернули.
Макся был истерзан на пытках, смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.
Воевода понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали.
Флот отвалил от берега, растянулся по реке.
Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направился к кремлю.
Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стали определенно угрожающими.
Послышались отдельные выкрики:
— Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!
— А им-то что!..— вторили другие.
Младший Прозоровский приостановился было, чтоб узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав и показал глазами — идти вперед и помалкивать.
— Сволочи!— сказал Михайло Прозоровский.— Как заговорили.
— Иди, вроде не слышишь,— велел воевода.— Даст бог, князь Семен обернется скоро: всех найдем.
— Прижали хвосты-то!— орали.
— Узю их!..
— Сволочи!— горько возмущался Михайло Прозоровский.
Так было в Астрахани.
А вот как было на Волге, пониже Черного Яра.
Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками.
— Похоже, татары.
— Они...
— Чего-то надо. Сказать, видно, хотят чего-то.
Степан всматривался в далекий берег.
— Ну-ка, кто-нибудь — сплавайте!
Стружок полегче отвалил от флотилии, замахал веслами на ту сторону.
Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр:
— Федька!..
Наверху показалась голова Федьки Шелудяка.
— Батька, звал?
— Будь наготове!— сказал ему Иван Черноярец. (Степан в это время переобувался: промочил ноги, когда сходил со струга.)
—Татары неспроста машут. Никого там не видно? На твоей стороне.
— Нет.
— Смотрите.
— Не зевали чтоб,— подсказал Степан.
— Не зевайте!
— Смотрим!
Стружок махал уже от того берега.
Разинцы притихли. Ждали.
Стружок приближался медленно. Или так казалось.
Степана взяло нетерпение.
— Ну?!— крикнул он.— Умерли?
Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и пошел к атаману.
— Татары... Говорят: тыщ с пять стрельцов и астра-ханцев верстах в шести отсудова. Это мурза шлет.
Степан подал лист Мишке Ярославову.
— Водой только? Али конные тоже?..
— Конных нет, говорят. Волгой. Держутся ближе к нашему берегу.
— Этой большой дуры нет с ими?
— Какой дуры?
— Корабль они называют... «Орел».
— Не знаю, не сказывали.
— Мурза пишет,— встрял Мишка.— Были у его от Ивана Красулина... Три тыщи и двести навстречу нам идет. С князем Львовым. Иван передает, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных побьют, как с тобой сви-дются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру... Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами подымут. Сам он, Иван, остается в Астрахани. И это, мол, к лучшему: город брать надо. А в городе ишшо остались, мол, и они будут сидеть...
— Все?
— Парня нашего замучили. Повесили.
Степан поднялся повыше, на камни, громко сказал:
— Казаки!.. Там,— указал вниз,— стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они пишут. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. Я впереди буду. Федька!..
— Слухаю, батька!
— Как увидишь, так обходи их со спины. Мы берега держаться станем. Без меня тоже не стреляй. Можа, с их-ной стороны и стрельнут раз-два — терпи. Как уж увидишь — бой, тада вали!
— Чуем!
— Максю-то... Милый мой. Нну!.. В гробину вас!..
Митрополит, созвав духовенство, устроил крестный ход вокруг всего Белгорода.
Впереди несли икону Божьей Матери (точно такая же, какой Степан прострелил лоб в Царицыне).
Обходили кругом стену.
Всякий раз, как шествие доходило до ворот, свершалось молебствие.
Прозоровский с военными осматривал городские укрепления. Обошли стены, осмотрели пушки, развели по бойницам и по стрельницам стрельцов с ружьями, саблями, бердышами, расставили пушкарей, затинщиков при затинных пищалях. Чтобы пресечь всякое сообщение города с внешним миром, завалили ворота кирпичом.
На стенах не только стрельцы, а и посадские тоже — с пищалью, кто с самопалом, кто с топором или бердышом, а некоторые с копьями. Аежали кучи камней на случай приступа, заготавливались дрова и вода, чтобы кипятить воду и лить сверху на штурмующих.
Большого оживления не заметно.
— Только не боитесь, ребятушки!— подбадривает воевода.— Ничего он с нами не сделает. Посидим самое большее — с недельку. А там войско подойдет: гонцы наши теперь в Москве уж...
— А где ж князь Семен-то?
— Князь Семен... он отступил пока. Гонцов мы надежных послали, резвых — скоро добегут. Постойте, детушки, за царя и церкву святую, не дайте своровать вору — царь и господь не оставют вас.
Ночь опустилась на землю, темная. Тишина... Все успокоилось. Или притаилось.
Вдруг тишину эту раскололи колокола. Зазвонили все звонницы астраханские: казаки пошли на приступ.
— Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно!— громко говорил воевода, окруженный стрелецкими головами, дворянами, детьми боярскими, подьячими и приказными.— Дерзайте!— повторял воевода, облачаясь в панцирь.— Ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать доблестно, даже до смерти. И кто хочет, в надежде на бога, получить блага и наслаждения со всеми святыми на том свете, тот пострадает с нами в сию ночь, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина.
Все это смахивало у воеводы на молитву. Его плохо слушали: вооружались, кто как и чем. Воеводе подвели коня, крытого попоной. Он не сел, пошел пешком к стене.
— Дерзайте, дети!
— Рады служить великому государю верою и правдою, не щадя живота, даже до смерти,— как-то очень уж спокойно откликнулся голова стрелецкий Иван Красулин.
— Куды он ударил, разбойник?
— На Вознесенские ворота.
— Туды, детушки! Дерзайте!
Трубили трубы к бою, звонили колокола; там и здесь слышались стрельба и отдаленный шум начавшегося штурма.
У Вознесенских ворот хоть и была стрельба с обеих сторон, но не особенно густая. Казаки за стеной больше шумели, чем лезли на стену.
— Да суды ли он ударил-то?— крикнул Михайло Прозоровский.
— А куды ж?
— А там что за шум?
Судьба города решалась там, куда показал младший Прозоровский,— в южной части. Там астраханцы подавали руки казакам и пересаживали через стены.
Только один упрямый пушкарь гремел из своей пушки подошвенного боя. Туда устремились несколько казаков, и пушка смолкла.
У Вознесенских ворот продолжалась борьба.
Вдруг в самом городе пять раз подряд выстрелила вестовая пушка и со всех сторон послышалось зловещее:
— Ясак! Ясак!— Город сдавался.
— Обманули!— чуть не плакал молодой Прозоровский.— Они там уж пустили их! А здесь нам глаза отводют.
— Измена!
Это был крик отчаяния и команда к избиению начальных людей. К этому времени подбежали и первые казаки.
