Валерий Рогов - Нулевая долгота
К сильнейшему разочарованию шофера Петра Вортуньева разговор заглох и тайну раскрыть ему не удалось.
«…А этот бывший летчик, — размышляет Прохоров, — очень бы кстати пришелся в совхозе. — Он хмыкает довольно, повторив про себя брошенную Седовым фразу: — Безвыходных положений нет, Федор Васильевич. Вот я тебя, товарищ Седов, и поставлю перед выбором: хочешь жить в Сосновке — работай! А заслуг у нас у всех хватает…»
Седов соображает, как ему все же уломать директора и добиться, чтобы разрешил он продать ему избу умершей бабки Федосовой. Бабкин наследник, Федосов Егор Тимофеевич, живущий в Москве, с радостью согласился продать ненужный ему старый дом. Но все уперлось в директора совхоза Прохорова, который категорически отказался разрешить сделку.
Вчера Седов позвонил ему из синеборского Дома приезжих, прося о приеме. А Федор Васильевич накричал на него, заявив, что ему не до приема туристов, когда совхозных дел по горло, когда горит картофельный план и всякое такое, и бросил трубку.
«Но Седов, понятно, не из тех, кто при первой неудаче отступает», — уже с приязнью думает Прохоров.
Деревня Сосновка, где находится центральная усадьба совхоза, живописно раскинулась в уютной долине речки Кудь, впадающей здесь в озеро Всесвет. На ближней к Синеборью половине деревни — совхозная контора, клуб, столовая, механические мастерские; на дальней — новый коровник.
Контора помещается в обветшалом барском особняке с потрескавшимися резными украшениями, с деревянными колоннами, с ржавым флюгером на пикообразном коньке крыши. За особняком начинается парк со столетними дубами и липами, засыпанный октябрьским прелым листом. В конце парка — заброшенная танцплощадка и неказистого вида клуб, построенный сразу после войны.
Сосновский пейзаж венчает старинная деревянная церковь на взлобье дальнего холма с обрушившейся главой.
Беда одна с ней, — недовольничает иногда Федор Васильевич. — Наезжают по лету разные ученые и литераторы, ахают и охают, а потом к нему за помощью бегут: мол, национальная гордость, мол чудо деревянного зодчества. А он разве не согласен? Славная, конечно, церковка, с душой и любовью сработана. Но чем он может помочь?
Странные все-таки эти столичные люди, — часто думает Прохоров. — Плотников-умельцев у него нет, денег на лес, а тут не абы какой нужен, нет, да и прав на нее никаких нет. Ну, конечно, когда в бурю ей главу-то снесло, они ей досками шею-то закрыли, чтобы, значит, вода вовнутрь не попадала. Это они и без всяких просьб сделали.
«Да только она обречена, — убежден Федор Васильевич. — Скоро рухнет: вся уже грибком, гнилью пошла. Им облегчение, слава богу. А то ведь на что она нынче? Служила складом — польза была. Но это до войны. А после — заколоченная стоит. Попы, конечно, ее взяли бы, да только прихода им здесь не открыть: все по нынешним временам неверующими стали. Отремонтировать для туристов? Нет уж! Без них спокойней живется…»
У конторы их встречает доярка Дарья Павлова. Одета в плюшевую черную куртку, кирзовые сапоги, голова ярким цветастым платком повязана. Лицо у нее — белое, румяное. Глаза — синие, весельем искрятся. Говорят о ней, неунывающего характера бабонька, а уж работница и быстрая, и умелая. Федор Васильевич к Дарье Павловой всегда по-особому расположен, рад и видеть ее, и говорить с ней.
— Здравствуй, Федор Васильевич. С заявлением я к тебе, — говорит Дарья. — Ня могу я до праздников ждать. На покров хочу поехать в Москву-то, наш стольный град.
— Но, Дарья, я ведь тоже ня могу, — отвечает Федор Васильевич, невольно переходя на местный говор, где часто произносится «я» вместо «е».
— А ты мне, Федор Васильевич, три года отказывал в отпуске. Не подпишешь заявление, так возьму и уеду, — угрожает Дарья. Но без сердитости, хотя ясно, что так и сделает. — Я ить для совхоза себя не жалею. Нужно мне. Если бы не нужно было, не просила бы тебя.
— К Ваньке, что ли, собралась? — напрямик спрашивает Прохоров.
Муж Дарьи Ванька Павлов сбежал из совхоза в Москву на строительство. Сначала и Дарью все к себе звал. А она никак не могла себе представить: как же без нее коровы останутся? Да и что она в Москве-то делать будет? Требовала Дарья, чтобы Ванька возвернулся в совхоз, потому что стыдно ей людям в глаза смотреть, и «вопче» он подло поступает. А вот в последнем письме, знал Федор Васильевич, Ванька развода от Дарьи требует.
— Не стыдно-то, Федор Васильевич, на людях допытываться? — обижается Дарья.
— Ну уж какой тут секрет? — смущается Прохоров.
— А все равно не нужно, — настаивает она. Добавляет скороговоркой: — Был ручеек, был и муженек, прошла весна — ни ручейка, ни муженька.
— Ну ладно, идем подпишу, — сдается Прохоров.
— Когда меня примете? — мрачно спрашивает Седов и ловит на себе открыто любопытствующий, бойкий взгляд Дарьи.
— Эх, все же ясно, товарищ Седов, — с досадой говорит Прохоров. — Ну заходи в полдень, потолкуем. Тебе же спешить некуда, так?
— Так точно, — по-военному отвечает Седов.
Идет он к озеру. Вышагивает неуверенно, осторожно по качкому мосту над Кудью. И странно его видеть — крепкого, здорового — в растерянной боязни на небольшой высоте.
А Дарья идет следом: и видит это, и удивляется.
Седов желает посмотреть избу бабки Федосовой, побродить у обезглавленной церквушки, что совсем рядом с избой, а потом к озеру спуститься, к лодкам, постоять на песчаном мыске, что прямо напротив Монастырского островка.
Дарья, хлопоча у своих коров, нет-нет да и выбежит во двор глянуть, где приезжий красавец бродит. Любопытно ей: кто он и зачем перед самой зимой в Сосновку пожаловал? Не прочь она с ним познакомиться, хотя бы и покалякать. Оттого-то и стыдно ей у конторы было, что Федор Васильевич про Ваньку вспомнил. Действительно, к нему, подлецу, собралась она в Москву, чтобы уже все ему раз и навсегда выложить да и чтобы освободить себя от невыносимой уже душевной муки.
И вот выбегает Дарья в который раз взглянуть и ахает: лежит ее красавец недвижно поперек мыска, раскинув руки. Сначала думает: «Дурачится, у этих городских в деревне все баловство да праздность». А он не шелохнется. До-о-лго. Тут она пугается. Как была в одной фланелевой кофточке, распаренная от работы, так и несется по холодной промозглой сырости вниз под горку, к лодкам. Уж что несчастье с ним случилось, не сомневается. «Как журавль-то по мостку вышагивал», — мелькает в мыслях.
Лицо у него не то что бледное, а с синевой, голова бессильно в сторону откинута, а рот раскрыт — воздуха хочет глотнуть, а сил на это как бы нет. Дарья на колени падает, приподнимает его, прижимает к себе спиной. Он как бы в кресле оказывается. Его беспомощная голова приятно ей грудь давит. «Слабый пока — мой. А силы-то возвернутся, поди рассердится, застыдится», — ласково думает она. Сверху видит, как тяжело глаза открыл — блеклые, сонные налились, засверкали решимостью и страданием. Он быстро преодолевает себя, пугающая синеватость исчезла, лицо посерело, стало землистым. Он запрокидывает его к ней, благодарно смотрит, шепчет:
— Спасибо. Еще минутку разрешите?
— Да хоть час, — отвечает она, радуясь, что все обошлось.
Потом она помогает ему перебраться к перевернутой лодке, на которую удобно откинуться спиной, так, собственно, как она его держала. Когда устроился поудобнее, полулежа, Дарья к коровнику бежит, чтобы накинуть куртку, совсем продрогла, и молока ему принести.
Оставшись в одиночестве, Седов прикрывает глаза, расслабившись. И ему видится, что легкая озерная волна убаюкивающе покачивает лодку, которую к островку печально правит эта сильная женщина, а он с усталой улыбчивостью лежит в гробу. И вот уже эта неожиданно ставшая близкой женщина с покорной умелостью закапывает его у монастырской стены, а в ноги ставит крыло самолета. Она стоит у свеженасыпанного холмика, вытирает платочком печальную слезу, а рядом с ней — высокий бородатый старик, тот, что вышел из островного леска прямо на него. В то мгновение он думал о прадеде. Прадедом он и представился ему. Сердце сразу остановилось — и вот смерть! Прощай, Дарья! Прощай, прадед! Так и не узнав друг друга, расстаемся навсегда…
Седов с усилием открывает глаза — жив! О радость! Но ему все еще страшно, все еще не верится. И в эти минуты так ему хочется жить, ну хотя бы еще год, и именно здесь, и чтобы видеть Дарью, и он это сделает — обязательно сделает! — и ничто, и никто его не остановит теперь: ни болезнь, ни Прохоров, ни решения-неразрешения, откуда бы они ни шли, хоть сверху, хоть сбоку.
Седов встречает Дарью смущенной, счастливой улыбкой. Пьет с удовольствием молоко и оправдывается, как школьник.
— Давно со мной такого не было. Забыл даже. Но вот от судьбы да от сумы не уйдешь. — Сердится на себя, что оправдывается, и уже говорит жестко: — Теряю вот сознание, и моторчик стал никудышный. Но еще поживем!
