Борис Полевой - На диком бреге
— Приветик доктору Айболиту, — шепнула она, прижимаясь к Дине, и опять замерла. Впрочем, стоило скрипке смолкнуть, как она тотчас распрямилась, будто пружинка, спрыгнула с кровати и, вскочив на стол, озорным голосом закричала: — Девочки, музыкальный момент окончен. Продолжим наши занятия. — И пояснила Дине: — У Нас тут курсы семейной жизни. Урок второй. А это, — она показала ногой на Игоря и Пшеничного, — это наглядные пособия… Так вот мы остановились на том, что мужей надо держать вот так. — На столе лежала пыжиковая шапка Пшеничного, и Мурка, приподняв юбку, величественно наступила на нее. — В этом, девочки, главное, понимаете? И чтобы из этой позиции, — она указала на шапку, крепко притиснутую стройной ножкой, — вот отсюда, он вылезал разве что по воскресеньям и в большие революционные праздники… Пшеничный, отвернись, ослепнешь. — Она одернула юбку и лекторским голосом продолжала: — Но для Вики — особая консультация, — обратилась она к худенькой бледной девушке, только что появившейся в палатке и остановившейся в дверях, отряхивая снег с шапочки, с жакета. — Ты, конечно, сейчас, завела себе ультрамодную прическу «Вошкин домик». — Мурка показала руками, как Вика взбивает свои богатые пепельные косы. — Но ты этим своим сооружением Макаронычу голову не морочь. Квартиру вам Петин все равно без «домовых» дать не может, а «домовые» не дуры. Они знают, кто вам, — она сердито, даже зло, посмотрела на Пшеничного, — кто эти письма «молодых специалистов» диктует… Вам это всем понятно?
Мурка легко соскочила со стола, обняла Дину, влепила ей поцелуй, оставив на щеке мазок помады модного, морковного цвета. Но тотчас же послюнила кончик носового платка и осторожно сняла этот след.
— …Правильно я их учила. Ведь да? — И вдруг, взглянув на часы, вскричала: — Ой, девчонки! Мой молоток уже минут пять по метели блукает! Как же это я? — И стала торопливо одеваться.
— Ну, а как живете, Маша?
— Лучше всех. Скоро получу самый высокий пост — буду над вами всеми на кране кататься. Видали, на Дивном Яре кран монтируют? Сила! Вот на нем. Уже обещано…
— А на Правобережье без вас до сих пор скучают, — сказал Пшеничный. Явно смущенный упоминанием про письмо, он выжидательно следил за торопливо одевающейся Муркой.
— …Скучают! Если скучают, пусть деньги платят и в цирк идут. Там клоуны постоянно ломаются. Я теперь замужем, мне нельзя у ковра кататься на общественных началах. Я вон и масть меняю. — Она тряхнула коротко остриженными волосами… Проходя мимо Пшеничного, она просто шепнула: — Не стыдно, а? Ябедники! — И уже от двери помахала пестрой рукавичкой: — Приветик коллективу!
К Дине подошла грустная, озабоченная Валя. Молча подала номер «Старосибирской правды», развернутой так, что сразу бросился в глаза ма-лгнький фельетон. «Алкоголик на гастролях» назывался он. Дина все поняла, и еще тоскливей стало у нее на душе…
— Старик видел? — тихо спросила она.
— Конечно. Я сразу ему показала.
— Ну и что?
— Такое, что я и повторить не решусь… Весь день был у него испорчен… Дина Васильевна, вы не очень устали?.. Можно еще поиграть? Ребята просят. Пшеничный, он так понимает музыку!
И снова сквозь шум метели, будто боксерской перчаткой бившей в брезент, бросавшей в окна горсти сухого снега, сквозь первобытный гуд пламени в чугунной печке и потрескивание раскалявшейся трубы, потекли чистые, хрустальные звуки, такие странные в этой обстановке…
Дина прилегла на койке. Закрыла глаза. Запах резких духов еще оставался после гостьи. «Странная, — думала о ней женщина. — Кто она, откуда? Как сложился такой противоречивый характер? Ведь никому о своем прошлом не говорит». Вспомнилось, как однажды стояли они с Муркой вечером возле палатки. Совсем как в прекрасной песне Михаила Исаковского, одиноко бродил, что-то задумчиво наигрывая, гармонист. «Вот судьба чья-то ходит», — совсем по-деревенски сказала Мурка, А в другой раз говорили о молодых писателях, о талантливых, своеобразных книгах, которые сразу завоевали читателя. Дине нравилось своеобразие языка авторов, даже их привычка пересыпать речь необычными, смешными словечками «молоток», «до лампочки», «пахан», «чувак», «чувиха», часто мелькавшими и в словаре самой Мурки. Та слушала, ухмыляясь, и вдруг сказала: «Чудаки, думают: открыли новые краски. Какое же это новаторство? Это — чистейшее эпигонство. Это все из блатной музыки…» Она произнесла это, как литературный критик на диспуте… Очень странная, и не поймешь, где она играет, а где настоящая… Потом вспомнилось, как однажды она спросила Мурку, сколько ей лет.
— А сколько дадите? — встрепенулась та.
— Двадцать два — двадцать три.
— Верно! — радостно вскричала Мурка.
— …А иногда взглянешь на вас — под тридцать, а то и больше — усталая женщина.
Мурка сразу погрустнела:
— И это верно. — Но тут же тряхнула волосами, которые тогда еще носили оранжевый цвет. — Э, что там, мы еще на земле пошумим, мы еще разок за хорошего человека замуж сходим!
«…А пошла за этого смешного Петровича. Почему? Ей, при ее темпераменте и обаянии, нетрудно было бы вскружить голову молодому парню, ну, вон хотя бы Юре Пшеничному, что ли. Вон он как на нее смотрел…»
Играла скрипка. Шумела метель. На тумбочке возле Дины лежала газета… «Алкоголик на гастролях»… Маленький фельетон… На сердце у женщины было тоскливо и тревожно. Думалось: где сейчас он, этот мужественный и несчастный человек? Что он делает? Как он встретил новую беду? Хотелось оказаться где-то рядом, помочь ему. И удивляло, даже пугало: почему она в последнее время столько о нем думает?
4
И еще одно необыкновенное происшествие взбудоражило умы в молодом, городе Дивноярске. Переходящее знамя автотранспортников Оньстроя было торжественно вручено пятой автобазе большегрузных машин, той самой, которую еще недавно именовали «родимым пятном капитализма». В зимние месяцы база эта не имела ни одной аварии. Именно там возникло соревнование, развернувшееся под лозунгом «Два дня работы на сэкономленном за месяц горючем», подхваченное потом всеми шоферами стройки.
— Ребята, мы это знамя автогеном к нашей базе приварим. Никто у нас теперь его не отымет! — кричал с грузовика усатый механик дядя Тихон, которому было поручено принять знамя от имени коллектива. — У нас его разве что вместе с руками вырвешь…
Но не успел номер «Огней тайги», где описывалось это событие, дойти до читателей, как утром, до того как двери парткома были отперты, возле них на крылечке появился тот самый механик, что торжественно принял знамя.
Перехватив Капанадзе на пороге парткома, он начал горестное повествование о том, как люди базы, о которых так тепло говорилось в газете, откупив вчера в ресторане малый зал, на радостях так гульнули, что произошло ЧП. Подрались. В драке опрокинули стол, разбили вазу, являвшуюся гордостью ресторана, и двое из них, а именно бригадиры, по этому случаю выглядят сегодня далеко не так симпатично, как их изобразили в «Огнях»,
Капанадзе, так и не заглянув к себе в кабинет, сел в кабину самосвала, и вскоре оба входили под шатер гаража. Большинство машин ушло на линию. Немногие люди, что оказались налицо, пребывали в самом траурном настроении. Начальник базы, с недавних пор принятый в кандидаты партии, стоял у тисков и яростно шабрил какую-то деталь.
— Филоны, сявки вшивые, — бормотал он сквозь зубы. — Вам не почетное переходное Красное знамя, а поганую метлу надо вручить в торжественной обстановке!..
Увидев приближавшегося Капанадзе, он положил инструмент. Стоял, сбычась, не поднимая взгляда. Ожидал. И вдруг, подставив свою круглую физиономию парторгу, закричал:
— На, бей, Ладо Ильич, с маху бей, не жалей… Заслужил, чтобы фотографией вдоль и поперек по мостовой возили… Ведь это же надо: товарищеский ужин для этих подонков… Бей, парторг, бей! Прошу, легче будет!
— Эй, друг, — сказал Капанадзе слесарю, работавшему на соседних тисках. — Поди в медпункт, спроси валерьянки. Побольше пусть накапают, не жалеют… Вон как начальство распсиховалось.
— Смеетесь? Вам смешно, — плаксивым голосом тянул Петрович, — а мне хоть сейчас в петлю, хоть погодя… Мне моя такое учинила по системе педагога Макаренки… Товарищеский ужин для этих урок… Балда! — И он сам треснул себя по физиономии.
— Где тут у тебя контора? Сядем, все по порядку расскажешь, — сказал парторг.
И в маленьком, отгороженном от цеха кабине-тике Петрович горестным голосом поведал историю взлета и падения пятой автобазы. Вкратце она сводилась к следующему: после его программной речи, ставшей для базы в некотором роде исторической, он, поймав с поличным на краже бензина, выгнал двух шоферов. Выгнал с треском, хотя это были мастера своего дела. Столь суровая мера произвела впечатление. Потом, хорошо уже изучив всех своих людей, все надводные и подводные течения общественного мнения на базе, он отобрал трех мастеровистых и самых отчаянных парней. Они держали в руках всех, кто пришел в гараж, отбыв наказание в местах заключения. Петрович вызвал их к себе и сказал им:
