Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Можно к вам на огонек, товарищи?
Все поспешно сдвинулись, освобождая ей место.
— Захандрила я. А тут такой интересный разговор. Вы уж простите, я прислушивалась.
Боков выбрал самое гладкое и румяное яблоко, обтер его носовым платком и протянул нежданной гостье:
— Угощайтесь. И поделитесь, если не секрет, с чего вам взгрустнулось? Или поневоле уезжаете?
Она надкусила яблоко, усмехнулась:
— Даже не знаю, как объяснить. Еду по большой охоте, сама добивалась, чтоб послали. А уезжать не хотелось. В нашей профессии таких противоречий много.
И она рассказала: нарочно подогнала командировку в Ленинград так, чтоб встретиться с мужем, когда он приедет на две-три недели из Бухтармы, а мужу пришлось задержаться из-за ранней весны, встреча не состоялась. Обидней всего, что он приедет дней через пять.
— А повременить с отъездом никак нельзя было? — осведомился Боков и раскрыл перед ней коробку леденцов.
— Что вы, меня вся партия ждет! — сказала она и со вздохом сунула в рот леденец, — Слыхали вы о проекте Большой Волги? Проект уже в правительстве, изыскания ведутся напряженно, сроки предельные.
— А вы чем же именно заняты там?
— А я начальник инженерно-геологической партии. По изысканию строительных материалов. Знаете, местные пески, камень, известь, гравий... Для одних только бетонных работ сколько всего нужно!
Она понизила голос:
— Это будут такие грандиозные стройки, товарищи! Судя по всему, даже Днепрострой рядом с ними может показаться маленьким.
— Днепрострой — маленьким? — воскликнул Воловик. В его памяти встала километровая плотина, замкнувшая Днепр от одного берега до другого.
Женщина улыбнулась:
— Судя по размаху работ, по заданиям, которые мы получили... Потребность в материалах планируется такая... ну, прямо астрономические цифры! Да и не только на Волге. Мои товарищи ведут изыскания на Днепре, ниже по течению, от Запорожья до Херсона. Там, видимо, предполагается строить второй Днепрогэс, соединенный с оросительной системой. У них тоже такие цифры, такие цифры!..
Теперь, когда она оживилась, стало видно, что она гораздо моложе, чем показалось сначала. Может быть, немногим старше Аси.
— Меня хотели оставить в управлении, — знаете, как мужчины рассуждают? Если что-нибудь интересное, все им, все им! Я такой шум подняла... А в общем, конечно, жизнь у нас цыганская, кочевая, — неожиданно закончила она, вздыхая. — Иногда по месяцу из резиновых сапог не вылезаешь.
— А муж у вас, простите, тоже цыганской профессии? — осведомился Боков.
— Еще хуже, чем я! — с удовольствием откликнулась она. — Он работает в Перспективном бюро.
Название всем понравилось: Перспективное!
— Бюро перспективного проектирования гидростанций, — уточнил Евграфов. — Так?
— Да, да, они вечно мотаются по берегам рек то на Севере, то в Сибири, то в Средней Азии. Ищут места, где можно строить, выясняют грунты и прочее. Скоро ли там будут строить — это уж не их дело. Их дело — наметить створы, где удобно. Вот на Днепре пять створов намечено — Горностаевский, Каховский, Казацкий... и еще каких-то два, забыла уже. Там тоже муж работал, то есть тогда еще он был не муж, но все равно... Сколько рек они изучили! Я даже названий таких раньше не слыхала — Непопадиха, Кума и Кундозерка, Хариузовка, Кайраккум... Когда мы соберемся компанией, геологи и гидротехники из разных партий, иногда кажется — ни одной речки не осталось, где бы наши не лазили да не бурили.
В эту ночь, лежа на верхней полке, Саша Воловик долго не засыпал, да и не хотел засыпать. Внизу, наискосок от него, спала начальница геологической партии, — завтра она сойдет на большой станции и, наверно, никогда больше не повстречается. Он поглядывал на ее лицо, слабо освещенное голубым светом ночника, и старался представить себе, как сложилась бы его жизнь, будь у него жена вот такая — работник, товарищ... Когда-то он решал, что только на такой и женится. Но разве часто получается в жизни так, как задумаешь? И разве он мог полюбить кого-нибудь другого, когда есть Ася?
Сегодняшняя беседа растревожила его. «Что-то у меня неладно, — думал он, еще сам не понимая, что именно. — Станок я вытянул, а что-то упустил... Вон какие люди тут собрались! Ну, Витя — мальчишка. А я где-то посредине между Витей и остальными. Иногда мне казалось, будто я выдаю себя за кого-то другого, более достойного... Хорошо сказал Евграфов о славе. Конечно, я доволен, что станок изобрел. Так ведь когда это было! А теперь живу — день за днем, самотеком. И с этими стыками — расхвастался, а что сделал? Кустарничаю, носом вниз...»
Уже засыпая, он с улыбкой вспомнил Асино требование, чтобы на ночь он обязательно думал о ней, но и Асе он мысленно повторил: «Что-то у меня неладно...»
6
Каждое утро, проскользнув по цеху мимо знакомых людей, Валя торопливо поднималась на свою «голубятню», и эти восемь часов напряженнейшего труда были для нее теперь самыми легкими.
Мотаясь в вышине в своей подрагивающей кабине, Валя невольно отмечала перемену в темпе работ, потому что никто так ярко не чувствует изменения темпов, как крановщицы.
Бывало, и поскучаешь, и зевнешь от нечего делать, и, свесившись через борт кабины, понаблюдаешь, куда пошел начальник цеха, с кем пококетничала подружка, на кого накричал Гусаков. А тут началось такое, что и выбившуюся прядку волос некогда заправить под платок. Кран все чаще и чаще вызывают то в один конец цеха, то в другой — подать отливку, перенести тяжелую деталь с одного станка на другой, со станка на сборку, со сборки на стенд. Когда-то знала: если доставила цилиндр на «чистовую» к карусельщикам, раньше, как на пятый день, туда не позовут. Теперь прежние подсчеты только сбивают с толку — Ерохин отправил цилиндр в начале третьего дня, нижние части корпуса турбины уже переехали на стенд, предвещая начало сборки второй турбины, и, что совсем уж удивительно, по цеху путешествуют тяжелые детали третьей турбины и даже четвертой...
Во время такой горячей работы нельзя думать ни о чем другом. А Вале как раз и хотелось — не думать, совсем не думать.
И все-таки от мыслей не спастись... Приближаешься к стенду — Гаршин стоит там, ждет деталь, которую ты подаешь. Иногда и в другом конце цеха вдруг мелькнет его плечистая фигура в синей робе. А то и нет его нигде, и не думаешь о нем, но оглянешь знакомый цех, увидишь знакомых людей — и вдруг поймешь, что все это уже не нужно и с тобою случилась беда, после которой на всех смотришь ожесточенно и недоверчиво.
Если б можно было с кем-нибудь поделиться этим, было бы легче. Но странный и жестокий поступок Гаршина подорвал ее доверие ко всем людям вообще, вызвал у нее злобу и мнительность.
Она не была наивна, ее отрочество было тяжелым и полным испытаний: война, блокада, утрата всех близких, эвакуация по ладожскому льду среди изнуренных голодом, отчаявшихся людей, больница, детский дом... Она перенесла много бед, но именно беды научили ее ценить человеческую доброту и заботу — хорошие люди выхаживали ее в ярославской больнице, растили ее в детском доме и привезли обратно в Ленинград, хорошие люди приняли ее в цехе, дали ей квалификацию, обогрели ее дружеской лаской.
Она поверила, что все тяжелое осталось позади. Впереди мерещилось только счастье.
И оно, казалось, пришло. Гаршин обратил на нее внимание и в первый же вечер, в непривычной и пугающей Валю обстановке ресторана, объяснился с нею и добился ее признания. Как ей было весело и хорошо с ним! Какие чудесные вечера они проводили вместе, как они смеялись, когда он провожал ее домой и они пробирались в темноте, с сотнями смешных предосторожностей, чтобы не наткнуться на незадачливого поклонника — Аркадия Ступина. Они поднимались по ступеням, прижимаясь друг к другу и невольно замедляя шаги на узкой лесенке, ведущей на самый верхний этаж. Там они стояли долго-долго, пока кто-нибудь не спугивал их. С каждым днем становилось все невозможнее расстаться с ним, да и зачем? Она любила его, а когда он целовал ее, она так верила в его любовь! Но она боялась соседей, и нему, видимо, тоже неудобно было, и Гаршин все нетерпеливей говорил о каком-то уезжающем товарище, о ключе от пустой квартиры... «Тогда придешь?» — «Приду». Накануне вечеринки у директора Гаршин провожал товарища. «Прямо с вечеринки — удерем в н а ш у квартиру?» — «Удерем».
Все, что произошло потом, было так непонятно и оскорбительно, что Валя не могла думать об этом без дрожи. Жгучий стыд охватывал ее, когда она вспоминала свое обещание, которым он грубо и необъяснимо пренебрег!
Украдкой наблюдая за Гаршиным, она видела, что он ходит притихший и мрачный, что вспышки шумной веселости, свойственной ему, бывают у него все реже. Что томило его? Любил ли он когда-то давно директорскую жену? Влюбился ли с первого взгляда теперь? Нет, директорская жена говорила ему «ты», они встречались раньше, что-то было между ними… Но, значит, она, Валя, не занимала в жизни Гаршина никакого места; значит, он совсем не любил ее, если мог так, сразу, начисто забыть о ней? Что же это такое? Как же он должен был презирать ее, если мог, не любя, нашептывать такие слова, если мог целовать ее и упрашивать ее прийти?
