Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
- А я знаю кому, - бойко встрепенулась Женя.
- Кому, Женечка?
- Есть такой человек. И он отлично справится с твоим заданием. Только ведь ты не доверяешь людям.
- Это неправда, Женик, - глухо выдохнул он, касаясь своими жесткими усами ее рук. - Скажи, кто тот человек?
- Евгения Акимовна Титова.
Он даже вздрогнул: что за шутки? Нет, Женя не шутила. Она говорила вполне серьезно. Она просила, требовала, умоляла послать именно ее. Он противился изо всех сил. Нет-нет, она пусть не думает, что он ей не доверяет. Он доверяет, но здесь нужен человек, отлично знающий город.
- Зато меня в городе никто не знает, - настаивала Женя. - Я знаю, как вести себя, у меня есть опыт работы в городской управе, знаю нравы и повадки оккупантов.
Доводы ее нельзя было оттолкнуть, признать несостоятельными. И возражал он против ее кандидатуры по одной-единственной причине: боялся потерять ее, свою любовь, своего самого большого и единственного друга на целом свете. Об этом он не решился сказать ей - Женя сама догадалась и попробовала убедить его, что ей не грозит никакая опасность: она пойдет без оружия и без документов, пойдет менять кур на соль и спички. Спросят - откуда? Скажет: из лесной деревни Нагайцы, в которую оккупанты не решаются сунуть носа. Словом, она знает, что сказать, и Емельяну нечего за нее беспокоиться.
Деятельная от природы натура, смелая и сильная, Женя давно мечтала о настоящем подвиге. Ведь она еще ничего такого не совершила, чтоб отплатить фашистам за смерть своего отца. За время пребывания в партизанской бригаде ей так и не пришлось участвовать ни в каких операциях. Это ее огорчало и обижало. И разве можно было упустить такой случай, когда нужно пойти в город с ответственным заданием? Важность его Женя отлично понимала - спасти от явной петли семерых патриотов. О, это высокая честь, за нее можно бороться отчаянно, и она боролась, пока в конце концов Емельян не сдался - уступил ее просьбам. Когда он согласился после долгого раздумья послать ее завтра утром в город, она в бурном восторге обхватила его шею обеими руками и поцеловала в губы, такие родные!
Это было продолжение того дивного вечера, когда они в седле возвращались после проводов самолета. Они не стали сдерживать себя, свои желания. Все было просто и естественно, как приход весны или восход солнца, никто никому не навязывал своей воли. Все было их общее. И никто из них не жалел о том, что произошло. Ведь он сказал ей:
- Ты моя жена. Моя навеки.
И она отвечала, прижав его к груди и целуя:
- Да, да, да… родной мой… навеки.
Он помнил, что утром ей уходить в трудную и дальнюю дорогу и что нужно выспаться, отдохнуть. Спросил:
- Ты здесь останешься до утра?
- Да, родной. Надя уже спит, не буду ее беспокоить. А ты не хочешь, чтобы я здесь оставалась? - В вопросе прозвучало внезапное недоверие и тревога, открытая, непосредственная. Он казнил себя, что дал повод так истолковать его слова.
- Что ты! Я хочу, чтоб ты всегда была здесь. Я счастлив. Только тебе надо выспаться, отдохнуть перед дорогой.
- Я высплюсь. Я отдохну, - сказала она, не выпуская его из объятий. - С тобой. С тобой.
После холодных, нудных осенних дождей - предвестников приближающейся ранней зимы - неожиданно установилась теплая солнечная погода. Чутьем пограничника, понимающего природу, умеющего наблюдать и чувствовать ее, Глебов уловил, что погожие дни пришли на непродолжительное время, не сегодня - так завтра снова польют студеные дожди, потом ударит первый мороз, и в сумраке коротких дней закружатся белые мотыли, укроют собою поля и леса. Начнется трудное для партизан время, когда нелегко скрыть на снежной целине свои следы от карателей, в союзники к которым пойдут холод и голод. Такие мысли тревожили Глебова, но не сейчас, не в это звонкое золотисто-голубое утро, набросившее на перелески и лощины легкую шаль из тумана. Еще дня три назад весь зеленый и мокрый, сейчас лес расцвел багрянцем осеннего увядания, той ослепительной, мягкой, прощальной красотой, которая сеет грусть и тоску в человеческих сердцах.
Смешанный лес стоял плотной стеной в величавом спокойствии, окружив залитую солнцем и росой поляну. У западной опушки первые ряды деревьев грели на солнце свои крепкие бока. Здесь были представители всех пород местных лесов: корабельные мачты сосен, протянутые от земли до неба, задумчивые и хмельные; зеленые стрелы елок, скромных, без претензий, но отлично знающих себе цену и потому с легкой иронией бросающих беззлобные взгляды на своих лиственных соседок, наряженных в пестрые одежды, - на березки, осины, липы, дубы.
Емельян стоял на опушке, где он только что расстался с Женей, и, растроганный, смотрел на узкую, едва заметную тропку, которая увела его неземную любовь в лесную глушь, а потом - в город, занятый врагом. В голове звенело, и звон этот притуплял мысль, а порою насовсем отключал ее, давал простор чувствам. Емельян глядел в темную чащу, поглотившую Женю, и явственно, до боли чувствовал свое одиночество и тоску. Чтоб отвлечь себя от безрадостных дум, он стал медленно и долго рассматривать деревья, точно увидал их впервые или заметил то, чего прежде не замечал. Лес своим могуществом и красотой всегда внушал ему что-то возвышенное. И сами деревья - их крепкие стволы - казались монументальными, сделанными из вечного материала, из которого ставят памятник на площадях: кованные из меди сосны, литые из бронзы молодые липы, вырубленные в зеленом крымском диарите осины, в темно-сером шведском базальте - ели, нежный прозрачный мрамор берез и необработанный гранит дубов. Все было прочным, основательным, неистребимым, все уходило в глубь земли крепкими корнями.
И вспомнился Емельяну вчерашний сон. Снилось, будто бы немцы решили уничтожить на его родине дуб-великан, казнить гигантского богатыря, который якобы помогал партизанам. Собралась целая свора фашистов и полицаев, окружили могучее дерево и стали пилить его поперечной пилой. Сломалась пила, рассыпались зубья, как у старого пластмассового гребешка. Пробовали топорами рубить. Не поддается, только искры из-под зазубренных лезвий летят во все стороны. Тогда штурмбанфюрер приказал облить дуб бензином, обложить хворостом и поджечь. Вспыхнуло яркое пламя, охватило гранитный ствол дуба, загудело, зашумело, а палачи, взявшись за руки, с диким визгом пошли в пляс вокруг странного костра. Но вот догорел хворост, погасло пламя. А дуб стоит целехонький и невредимый, только черные полосы копоти легли на его груди. Стоит - и вдруг как захохочет громовым раскатом в лицо своим палачам. И видит Емельян, что хохочет совсем не дуб, а человек, привязанный веревками к дубу, раздетый, опаленный, со шрамами и черной копотью на могучем обнаженном теле. И человек этот - Аким Филиппович Титов. Хохочет и поет могучим шаляпинским басом:
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Цветет, растет высокий дуб
В могучей красоте…
Поет и хохочет, да так, что дрожат земля и небо, мечутся в зените белые напуганные облака, а у восточного горизонта зловеще и грозно хмурится свинцово-синяя глыбища-туча, набухает, движется, на глазах растет. Потом как сверкнет размашистой молнией в полнеба да как трахнет раскатом грома, от которого Емельян вздрогнул и проснулся.
Страшный сон этот вселял тревогу.
Емельян постоял так и пошел обратно к штабу бригады. В сосновом бору где-то вверху звенела извечная отрешенная и ко всему безучастная тишина. Подумалось почему-то: сколько столетий стоит этот корабельный сосновый бор? Сколько еще стоять будет? Ты слышишь, сделанный из бронзы и меди, сколько, отвечай?! Не знаешь, потому и молчишь. И Емельян не знает. А может, от него, от Емельяна Глебова, зависит судьба и этого бора, и березовой рощи, и всей земли, которая в памяти сердца значится под кратким, звучным и светлым именем - Родина.
Емельян идет и думает: в полдень Женя уже будет в городе. Если все обойдется благополучно, завтра к вечеру возвратится на базу. И больше он не отпустит ее. А может, и теперь напрасно отпустил? Он будет думать только о ней - и сегодня, и завтра… Никакие дела и заботы не заслонят от него ее чистый, солнечный образ.
Женя не вернулась на другой день. Половину следующего дня Емельян не мог ничего делать - все валилось из рук. Он лишился аппетита, в завтрак выпил стакан чаю, обедать не стал. В голову лезли дурные мысли, он гнал их, но покоя не находил. Наконец уже под вечер третьего дня в штаб бригады пришли двое: начальник разведки отряда Булыги и Анатолий Шустриков - командир подпольной семерки. По их взволнованным лицам Емельян понял, что случилось нечто ужасное. Первым его вопросом к Шустрикову было:
_ Вы нашу посыльную, девушку, по имени Женя, видели?
- Да, мы с ней встречались. Она нас предупредила, и вся группа с семьями благополучно успела уйти из города, - отвечал Шустриков, и по всему чувствовалось, что он хочет длинным рассказом оттянуть время от главного разговора, потому что тяжело сообщать безрадостную весть.
