Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны
Куджи не нравится ей. За последнее время, встречаясь с ним, она замечает, как вспыхивает и загорается Куджи и каким прерывистым, хриплым становится у него голос. Мольба слышится девушке в этом голосе. А Дзабули терпеть не может беспомощных, робких мужчин, которые при виде женщины теряются и краснеют, как девчонка.
Куджи Гвахария, что говорить, был именно таким.
Он всегда задумчив, где-то витает мыслями, неловок с девушками.
Недаром девушки-колхозницы даже песню про него сложили.
А в песне пелось:
Чего краснеешь и бежишь, трусишка ты, баба!
Если не найду себе жениха, то похищу Куджи.
Таким именно показался он сейчас Дзабули. И все же она покраснела.
Лай собак прервал причитания Хатуны.
— Ты, наверное, пришел помочь нам сушить просо, нан? Но ведь это делается вечером, сначала пообедаем, — говорит Хатуна Куджи.
— Знаю, крестная, что просо сушат под вечер. Но ведь ты сказала мне вчера, что борова надо зарезать к поминальному дню.
Хатуна и Куджи погнались за свиньей.
— Нтц, нтц, нтц!.. — кличет Хатуна.
Вот они поймали скотину, и Дзабули видит, как ухватил огромного борова Куджи, за минуту перед тем такой мягкий и робкий, с какой силой бросил он его наземь и придавил коленом.
Вопль животного бросает Дзабули в дрожь.
И она удивляется, как мог взяться за такое дело кроткий Куджи.
Пока пообедали, стемнело. Дзабули заладила: нечего утруждать Куджи, она и Хатуна сами управятся с просушкой проса.
Хатуна возражала ей, говоря:
— Не в нашем ли доме научился Куджи просушивать просо? Конечно, мы справимся. Но где слыхано, чтоб этим делом занимались женщины? Надо просо поднять в кукурузник, разложить на плетеных настилах; потом надо развести медленный огонь и окуривать зерно дымом. Если огонь разведет не мужчина, а женщина, — никогда не получить столько дыма, сколько нужно.
Слушая ее, Дзабули посмеивается в душе, но молчит.
Куджи сидит у огня, понурив голову. Время от времени кинет украдкой взгляд в сторону Дзабули, скользнет им по ее высокой груди и снова уставится на игру пламени в очаге.
Два года назад, потеряв брата, Куджи в знак траура перестал бриться, и теперь густая черная борода покрывает ему грудь.
Уже стемнело, когда Куджи натаскал в корзинах проса в кукурузник. Хатуна и Дзабули принесли сырые дрова. Уложив поленья в два ряда, Куджи зажег их, затем притащил зеленые ветки и переложил ими колосья проса на настилах.
Огонь разгорается, дым окутывает плетеные настилы. Куджи то и дело подымается в кукурузник, проверяет, хорошо ли лежат ветки, потом снова спускается и садится против Дзабули.
Уже далеко за полночь. Дзабули видит, что Хатуна вся как-то подобралась, съежилась и, протянув ладони к огню, зябко согревает их.
— Не знобит ли тебя, нан? — спрашивает Дзабули и берет Хатуну за руку. Совсем закоченели руки у бедной старушки. На лбу выступил холодный пот.
Дзабули помогла ей подняться, уложила ее на кухне.
Когда вернулась на место, Куджи, погруженный в думы, по-прежнему сидел у очага.
Потом он встал, приставил лесенку к кукурузнику, поднялся туда и очень долго не возвращался назад.
Прокричал петух. Издалека отозвался другой, потом третий. Некоторое время было тихо, и вдруг сразу запели, зашумели все петухи на селе, раздирая нависший над землей мрак.
Дзабули сидит, уставившись глазами на разгорающиеся языки огня. Жалобно пищат сырые головешки вяза, пена выступает на горящем дереве, точно плачет оно слезами. Подперев голову, Дзабули смотрит на огонь. И не знает сама, отчего плачет: от дыма или от тоски… Пищат сырые дрова, как душа грешника, попавшая в геенну огненную.
Дружно кричат петухи, того и гляди обратят ночь в бегство.
Дрема одолевает Дзабули. У самых ресниц трепещут нежные крылья сна. Вот загалдели соседские собаки; овчарки Хатуны ввязались в общий гвалт, и поднялся такой шум, лай и визг, как в ту роковую ночь, когда Тарба напали на дом Звамбая. Дзабули смотрит на пылающее пламя, и явственно встают перед ней зловещие фигуры двух братьев Тарба, кривой нос Джамлета и черная папаха того, который вязал ей руки, — черная как рок.
Потом в ее воображении мелькает дорогое лицо Арзакана.
Вот вбегает Тараш Эмхвари, кидается на врагов, и видит Дзабули рассеченную грудь Джамлета Тарба и окровавленные внутренности его брата, которому Кац вспорол живот.
Потом что-то черное и странное заволокло глаза Дзабули. Обессиленная, она поникла головой и погрузилась в сон…
Снится ей, что Арзакан одолел всех своих врагов, вернулся домой. Он вооружен с головы до ног, на его поясе висит змееобразный кинжал, на голове — черная папаха Тарба, такая мохнатая, что пряди ее ниспадают ему па грудь. Страшно лицо Арзакана; огромные, как кабаньи клыки, зубы торчат у него изо рта. Он сверкает глазами, налитыми кровью.
«Разве были у Арзакана такие длинные волосы или кабаньи клыки?» — мучается во сне Дзабули и плачет…
Арзакан внес вязанку дров, бросил около очага. И видит Дзабули — не дрова это вовсе, а двадцать высохших рук, отрубленных у Тарба.
Одну за другой берет Арзакан эти черные руки и подбрасывает их в огонь. «Так лучше разгорится, — говорит он, — просо для просушки требует много дыму».
Потом Арзакан приблизился к Дзабули, поцелонал ее в губы крепко, крепко, как в тот раз, в Зугдиди. Железными руками обнял ее стан, и Дзабули, одурманенная запахом табака и мужского тела, отдалась блаженству.
Старая дворняжка Мура, заприметившая, как Куджи Гвахария уносит в кукурузник дрова, присела неподалеку и скулит; печально воет старая собака, нет у неё уже сил кинуться на чужого человека, вцепиться в него.
Вой Муры разбудил Дзабули. Видит — Куджи целует ее, Куджи обнимает ее.
— Что ты делаешь! — вскричала Дзабули и отбросила от себя обезумевшего от страсти парня.
Тот оробел, смутился. Но вдруг расширились его зрачки, и, — прощай кроткий взгляд и смирение Куджи!» Распалился Куджи.
— Пойми, я сгораю! — бормочет он.
Схватив обнаженные руки Дзабули, он привлек к себе трепетавшую девушку и стиснул с такой силой, что У нее захватило дыхание. Тогда, вырвав свою правую руку, она, вне себя от ярости, ударила его с размаху по лицу.
Башлык слетел с Куджи. С непокрытой головой он бросился в орешник и исчез во мраке.
ЧЕРНЫЕ ГОЛУБИ
Осень в этом году была такая печальная, какой Тамар не видела за всю свою жизнь.
Медленно тянулись и угасали дни в шервашидзевской усадьбе. По ночам Тамар долго не засыпала. Даже самый легкий шорох, доносившийся из посеребренного инеем сада, тревожил ее слух.
Вот упал на землю орех, сорвалось яблоко возле самого окна, вот прошуршал в сухих листьях еж.
Потом природа затаивала дыханье, и чутко дремавшей Тамар было слышно, как оголенные ветки яблонь роняют последние листья.
Рано утром Тамар раскрыла окно, окинула взглядом опустошенный, как ее сердце, сад. Грустно шептались увядшие листья под легким ветерком; акации стряхивали с себя блестки золотых одежд.
Непроизвольно, словно лунатик, сошла Тамар по лестнице. Лукайя и Даша сидели под сливой, держа над огнем освежеванного поросенка.
Тамар вспомнила, что Херипс ждет сегодня гостей.
После того как Тараш пропал без вести, Тамар избегала посторонних. Уже месяц как она старалась не показываться в городе, издали обходила знакомых.
Особенно боялась она любопытных женских глаз, от которых не укрылись бы ни желтоватые пятна на ее лице, ни располневшая фигура.
Для Тамар не было тайной, что с легкой руки Шардина Алшибая по городу ходят сплетни об ее отношениях с Эмхвари.
В глубине души она испытывала странное удовлетворение от того, что ее имя связывают с именем Тараша. Она готова была броситься в огонь ради своего возлюбленного, лишь бы услышать от кого-нибудь, что ее Мисоуст жив. Услышать бы это, а там… — пусть хоть смерть! Никто ей не по сердцу, нет никого, кому она могла бы поверить свою женскую тайну.
Раньше, когда Тамар еще не избегала встреч со знакомыми, ей удавалось поймать хоть сплетни: одни говорили, что Тараша Эмхвари убили Тарба, другие обвиняли в его смерти Арзакана.
А то встретится ей какая-нибудь кумушка и вдруг брякнет:
— Мой брат видел Тараша Эмхвари в Тбилиси. Он шел по проспекту Руставели с очень красивой девушкой.
Теперь она и этого не слышит, точно погрузилась в полный мрак. Пусть говорят что угодно, лишь бы почаще упоминали при ней Тараша. Что ж, пускай ухаживает за другими женщинами ее Мисоуст, был бы только жив!
Теперь, оказавшись совсем одинокой, Тамар не решается поделиться своим горем даже с Каролиной.
Кому открыться? Кто придет, чтобы сказать ей всю правду?
