Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ
Эдька потерял счет времени. Ему казалось, что уже давно врывается в кабину вода, и трудно представить себе мир без этого грохота. И кричащий голос Котенка, еле пробивающийся сквозь него.
Теперь буруны колотились совсем рядом. Удары камней сотрясают трактор. Вошли в стремнину, в центр потока. Машина раскачивается из стороны в сторону, но ползет вперед. Еще бы пару минут продержаться — и там уже все. Фары считают стволы деревьев, дрожат световые отблески на нижних ветвях.
Сколько времени прошло? Минуты. А Эдькина рука уже устала сжимать ракетницу. Он держит ее все время на весу.
Перевалили за середину. Вроде поменьше грохот камней. Сколько вмятин сейчас на корпусе трактора. Ну держись, родимый. Будто к живому обращается сейчас к нему Эдька. А вода уже до голенища сапог добралась. Только бы мотор работал.
Пальцы правой руки Макара лучше всего видит Эдька. Побелели от напряжения. Сейчас в этой руке почти все. И в моторе. Трактор сшибает буруны и неуклонно сползает вправо. А до берега — десяток метров. Только десяток. Ну, может, чуток больше. Но близко, очень близко. Рвануть бы сейчас на скорости, чтобы вылететь на берег, чтоб осталась позади вся эта чертова свистопляска.
Теперь все Эдькино внимание на узкой полосе воды, остающейся между трактором и берегом. Как медленно она уменьшается. Ему кажется, что стал слышнее рокот мотора, он звучит как одобрение, как голос дружеской поддержки. Ну, еще, еще совсем немного…
И мир переворачивается, становится на дыбы. Эдьку бросает в сторону, прямо на дверцу кабины. На него наваливается Макар и больно бьет коленкой в бок. Вода взлетает к животу, и Эдька беспомощно пытается выбраться из нее. Котенок тяжело висит на нем и мешает, Эдька кричит, но голоса своего не слышит. Наконец находится упор для ноги. Теперь можно попытаться подняться. В бледном свете приборов Эдька видит окровавленное лицо Макара, вздрагивающие веки открытых глаз. Трактор развернуло задом к течению, а мотор нырнул в воду, и сейчас машина застыла, накренившись вправо, и волны бесятся у самого стекла кабины. Фары погасли: видимо, лопнули лампочки.
— Макар! Макар! — кричал Эдька, тяжело разворачивая мягкое податливое тело Котенка.
И, будто услышав его голос, Макар открыл рот, его взгляд стал осмысленнее, рукой он попытался добраться до лица. Медленно, с помощью Эдьки, распрямился. С минуту глядел прямо перед собой, потом зашевелил губами.
— Что? Не слышу!
Эдька видел, что Котенок что-то говорит, неторопливо и трудно. Он с трудом отпустил рычаг, мешавший Макару, и тот стал открывать свою дверцу. Это было трудно, потому что теперь через ее стекло можно было рассматривать небо, но это был единственный выход. Скользя сапогами по мокрым стенам кабины, Котенок открыл дверцу и полез наружу. Эдька рванулся следом.
Левая гусеница трактора была наполовину свободна от воды. Берег темнел совсем рядом, и Котенок стоял, раскачиваясь, видимо примеряясь прыгать в воду. Эдька стал рядом, и Макар, повернув к нему залитое кровью лицо, прохрипел:
— Гляди… Собьет…
Эдька держал резиновый мешочек с ракетами. Те, что были за пазухой, наверняка намокли. Только бы эти сохранить. Ракетницу сунул за пазуху: не в ней дело.
— Собьет… Слышь, собьет!
Макар, видно, теряет последние силы. Только бы удержался наверху. Трактор трясет как в лихорадке.
Эдька прикрыл глаза, прежде чем шагнуть вниз. Он ожидал, что здесь мелко, потому что гусеница была почти вся открыта от воды. Провалился по пояс. Его крутануло на месте, понесло мимо трактора, и он едва зацепился за траки. Выпрямился. Макар был теперь чуть в стороне, и надо опять идти к нему. Цепляясь за гусеницы, добрался.
— Ну, давай!
Котенок сполз вниз. Он вцепился пальцами в плечо Эдьки, и они медленно пошли к берегу. Эдька принимал на себя волну, а Макар упирался со своей стороны, чтобы поддержать его. Так они и выбрались на берег. Эдька уже не мог и хотел опуститься прямо на прибрежную гальку, но Котенок сипло кричал:
— В избу… В избу, мать твою в дивизию… Сдохнем… слышишь.
Он первый, спотыкаясь и припадая на левую ногу, тяжело побежал к домику. Эдька догнал его уже у самой двери, когда Макар пытался отвалить от входа длинную кривую жердь. Навалился на нее вместе с ним. Зашли.
— Спички!
Эдька дрожащими руками нашарил резиновый мешочек в шапке. Сел у порога. Чиркнул одну, другую. Котенок, выматерившись, вырвал у него коробок из рук:
— Дверь закрой!
Эдька притворил дверь и тут же привалился к стене. Сил больше не было. В каком-то полузабытье видел он длинную тень Макара, колебавшуюся на черной бревенчатой стене. Очнулся от крика Котенка:
— Очнись, слышь? Очнись!
Макар сидел на лавке в углу, и руки его бессильно висели.
— Слышь… Не могу больше… Печь разжег… Ко-ли сгаснет — нам крышка. Слышь, Федя… Ну?
Дрова, добротные сухие дрова, лежали здесь же, у стены. Честный таежный обычай. Люди добрые, спасибо вам за то, что подумали о других. А ведь у самих дел было тоже немало наверняка. В тайге сидеть без дела никто не будет.
Эдька подбросил в печь поленьев десять. Огонь загудел, запел. В избе запахло живым.
— Рядно бы подсушить, — подсказал Котенок.
Эдька сволок с лавки длинный домотканый ковер.
Ветхий, в дырках, видно, много лет он служил верой, и правдой человеку в трудных здешних местах. И вот теперь, оставленный мудрым хозяином для тех, кто может нуждаться в тепле, годами пылился здесь.
Потом только Эдька подумал о ране Макара. Смыл водой кровь. Ручкой при толчке сорвало у Котенка кожу на правой скуле. Вторая была похуже. Еще б сантиметр — и остался бы Макар без глаза. А так пробило голову чуть выше и правее. Макар терпел до той поры, пока Эдька носовым платком не обмотал ему голову. Перевязка, конечно, чепуховая, только рану прикрыл на один раз, и все ж лучше, чем без ничего.
Потом они подсчитали все, что есть. Разложили намокшую колбасу, спички, ракеты. Одежду и обувь Эдька развесил к печи. Принес охапку стружки из боковухи. Накидав полную печь дров, улеглись, завернувшись в рядно.
За стеной ревела река. Подстанывал Котенок. А Эдька вдруг понял, что именно сегодня он узнал истинную цену тайге. И то, что им открыто сегодня, гораздо серьезнее, чем изученное за всю предыдущую жизнь. И будто снова голос Саввы услыхал:
— Федя… а я про тебя-то другое полагал… А ты когда задумывал про то, почему дед из тайги не уезжает до себя в Ленинград? Нет? А ты задумай. А потом и поймешь, что к чему. Ему теперь как, хоть бумажки писать, а только бы тут. Во… А в чем дело? Да кто тайгу повидал, да кто ею привечался, тот сроду в любые Крымы не поедет. Народ тут пробы другой. Я бы каждому на Руси закон такой довел: чтоб через тайгу к делу своему шел. Тут ты и цену увидишь и себе, и товарищу. Который ледащий, так нехай он до себя домой катит. А коль ты человек, так самый тебе раз тут жизню строить. И размах, и для силушки в жилушках выход. Во как!
Эх, Савва, Савва, тебя бы сюда. Как бы тут ты сейчас сгодился. А что делать Эдьке? Как поступить? Только бы поднялся завтра Макар. Только бы не остаться одному. Вон бормочет что-то. Бредит. Такая рана.
Заснул внезапно. Просто очередная мысль осталась недодуманной. Взяла и медленно растаяла в сером невидимом тумане.
6
Ночью Эдьке было душно. Воздуху не хватало. В напряженной памяти метались смутные тени. Наезжал на него трактор, гнался за ним со звериным упорством, а когда уже совсем почти нагнал, появлялся откуда-то Коленьков и упирался плечом в радиатор машины: «Ну как испугался? А я подшутить малость, поглядеть, как ты духом-то, квелый или ничего». И будто уже не Коленьков, а Макар улыбается и говорит ему: «Ты сигай прямо, не ошибись. Упасть нельзя!» И все вокруг: и мир, и лес, и река — вдруг меняли привычные точные очертания, будто глядел он на все сквозь обычное кривое стекло, как в комнате смеха. И лица знакомых ему людей наплывали из ничего до невозможности искривленные, и вот уже десятки страшных масок прыгали вокруг, и каждая кричала басовито и жутко, а над всем этим стоял неумолкающий грохот, будто с огромной скалы срывались вниз бесконечные потоки, и он, Эдька, стоял на краю одного из них, а отец ему говорил: «А ты не бойся. Не бойся. Оно в жизни всегда так: главное — себя преодолеть. Человек все может, а самое трудное для него препятствие, куда силы уходят, — на преодоление себя».
Он открыл глаза, и все вокруг показалось ему серым и странным. Подслеповатое окошко глядело тревожным взглядом занимающегося рассвета. Он полежал с минуту, приводя мысли в порядок после ночной неразберихи. Голова была тяжелой и горячей. Потрогал пальцем лоб он пылал. Болело где-то внутри, за глазами. Ломило в суставах, и руки совершали какие-то плавнонеторопливые движения.
