Иосиф Ликстанов - Безымянная слава
— Не будем гадать… Так или иначе, «Маяк» сделал свое дело. Девушки будут писать мне доплатные письма за поэму, которую ты так и не прочитал. Прощай, бегу! Хочешь, встретимся в редакции и побродим по бульварам? Ведь сегодня почти нечего делать. У Пальмина в запасе груда материала.
Надо было предупредить мать, что Степан скоро придет домой, что он голоден и хочет горячего чая. Степан позвонил домой из шумной приемной директора завода, но телефонистка равнодушно ответила: «Абонент не отвечает». Это было странно — мать должна была уже встать, и Степан почувствовал тревогу. «Глупо! — успокаивал он себя. — Наверно, мама вышла из дома за покупками. Она же сказала вчера, что чувствует себя хорошо».
К счастью, у заводской пристани нашелся свободный ялик, но путь через бухту показался бесконечным.
7
Девушка, как видно подстерегавшая стук калитки, вышла навстречу Степану.
Она остановилась в дверях дома, раскинув руки, держась за косяки, преградив ему дорогу; она стояла, опустив глаза, бледная, с усталым строгим лицом. Это и была весть о несчастье, уже подготовленная тревогой, которую Степан почувствовал на заводе. Он опустился на нижнюю ступеньку лестнички.
— Идите в дом, — сказала Маруся, понявшая, что он обо всем догадался; неслышно спустилась по лестничке и тронула его за плечо: — Не сидите так, Степа…
Он поднялся на веранду и переступил порог, за которым стояла тишина. В то время как он, не давая себе в этом отчета, вытирал ноги о пестренький половичок, затрещал телефон. Степан не понял, что это значит… В комнате матери у окна стоял доктор из морского госпиталя, бывший сослуживец Раисы Павловны, участник нескольких кругосветных плаваний. Увидев Степана, он едва заметно кивнул головой и отвернулся.
Степан увидел лицо матери — такое бледное, что оно почти сливалось с белизной подушки, — опустился на колени и бережно обнял маленькое, худенькое тело, которое перестало жить и лежало в его руках такое легкое… Он прижался головой к ее груди, уже зная, что никогда не услышит быстрого и неровного биения дорогого сердца, и все же надеясь на чудо. И как тихо-тихо было вокруг, как тихо было в мире, потому что сердце матери перестало биться! Он подавил рыдания, подступившие к горлу, чтобы не нарушить тишины.
Так началось время, не расчлененное на часы, в котором слились день и ночь. Неслышная, молчаливая, входила и выходила Маруся и еще какая-то женщина, потом, как будто издалека, донесся голос Пальмина и еще одного человека — кажется, Нурина. Все это было по ту сторону; он сказал лишь несколько слов с Одуванчиком.
— Степа, выпей… Это легкое вино.
— Нет, дай воды… Спасибо, Коля.
— Тебе надо поесть.
Стало легче, когда люди ушли — все ушли — и тишина вернулась в дом, казалось, навсегда. В открытые окна лилось пламя вечернего солнца. Скалы, перегородившие пляж, стали черными на фоне пылающего неба. По бухте протянулись серые тени — легкая рябь, наведенная первым дыханием ночного бриза. Степан сидел у окна неподвижный, глядя на черные скалы, ни о чем не думая.
В комнату вошла Маруся и переменила розы в вазе, стоявшей на столике у изголовья его кровати.
— Пойдите умойтесь, — сказала Маруся, повесив полотенце ему через плечо.
Он пошел к фонтану и не почувствовал холода звонкой воды, пробившейся сквозь гранит, а когда вернулся, пожилая женщина, соседка, не пустила его в комнату матери. На своем письменном столе, накрытом салфеткой, Степан увидел тарелку горячего супа и хлеб.
— Вы покушайте… — Маруся подтолкнула его к столу, придвинула стул, подала ложку и стала у двери.
А потом, убирая со стола, приказала:
— Спать ложитесь…
— Нет, не хочу… Почему меня не пускают туда?
— Нельзя сейчас, — ответила девушка. — Спите!
Опустив голову на подушку, Степан вспомнил, что часто перед сном мать присаживалась к нему и молча поглаживала его волосы, смотрела в глаза с улыбкой и он засыпал, переняв ее улыбку. Теперь этого уже не будет никогда, никогда… Слезы впервые побежали из его глаз.
— Спите… — шепотом повторила Маруся и добавила: — У них всю ночь с сердцем нехорошо было… Потому что та… бессовестная не приехала. Я хотела вас из редакции вызвать, а Раиса Павловна не велели… вам мешать.
На его плечи легко и мягко опустился шерстяной платок матери.
Спал Степан недолго. Ему приснился голос матери. Мать будит его, шепчет на ухо с подавленным смехом: «Ну, вставай, вставай, негодный! Ты обещал поехать сегодня со мной в город. Уже так поздно… слышишь склянки?» И он тоже смеется, но не открывает глаз, притворяясь спящим.
Глаза открылись и встретили темноту.
Последние корабельные склянки, вызвавшие этот сон, замирали в гавани. Степан вскочил и прислушался… Смех во сне сменился плачем наяву, беззвучным, разрывающим грудь. В доме по-прежнему стояла тишина. Боясь нарушить ее, он на цыпочках прошел в комнату матери. На тумбочке у изголовья постели горела затененная лампа, слабый свет падал на бледное, едва заметно улыбавшееся лицо матери. Неподалеку от кровати сидела женщина в темном; возле нее, положив руку на спинку кресла, стоял мужчина. Это были Дробышевы.
Сначала Степан не заметил Маруси. Она стояла на коленях у кровати, обняв покойную, слившись с нею, и только слышались короткие всхлипывания, только все ниже спускались к полу толстые косы, упавшие с головы.
Вдруг она вскрикнула, откинула голову и снова наклонилась к покойной, целуя лицо и седые волосы.
— Мамочка, мамочка моя! — прошептала она, тихо и безутешно плача. — Сердечко мое больное… Зачем же вы?.. Зачем вы?.. Вы же моя мамочка, голубочка моя! — Она захлебнулась слезами и проговорила с нежным укором, с горьким сожалением: — Мамочка, мамуся моя, хоть бы раз ты меня доченькой назвала, хоть бы раз… Я бы за тебя померла, милая мамочка, сердечко мое…
— Я пойду, Тамара, — едва слышно, хрипло проговорил Дробышев. — И тебе пора…
— Как сильно пахнут розы… — Тамара Александровна склонилась к покойной, поцеловала ее в лоб, на миг прижалась щекой к голове Маруси, всхлипнула и, взяв Степана за руку, вышла вместе с ним.
На веранде шепотом беседовали две тени — Нурин и его жена, казавшаяся в темноте громадной. Степан узнал ее голос, когда она плаксиво проговорила:
— Ничего, ничего, Степочка, пройдитесь… Мы посидим возле мамаши. Не беспокойтесь…
Ночь была теплая, с яркими звездами. До самой пристани Дробышевы и Степан шли молча.
— Какая маленькая ваша мама! — сказала Тамара Александровна. — Вы знаете, она так надеялась, что вы привезете Аню… Убирала вашу комнату, стала варить ужин… А потом, когда вы позвонили ей с вокзала, что Аня уехала, она вся сникла, начался сердечный припадок… И угасла… Мне все рассказала Маруся… Напишите об этом вашей девушке — пусть она знает, глупая…
— Ей тоже тяжело, — не зная почему, сказал Степан и вспомнил неподвижные слезы в глазах Ани в последнюю минуту последней встречи.
Усадив Тамару Александровну в ялик, мужчины медленно пошли к дому. Владимир Иванович предложил Степану пройтись по пляжу. Крупный песок заскрипел под ногами.
Дробышев заговорил о редакционных делах, для того чтобы отвлечь Степана от его мыслей:
— Послезавтра, с понедельника, начнется ваш отпуск. Уходит в отпуск и Наумов. Мне думается, он не вернется в «Маяк». Его тянет домой, на Урал, тем более что там его ждет жена. Нам придется трудновато, но в редакцию мы вас не пустим, пока вы не отдохнете как следует.
— Я все равно не останусь в Черноморске, — сказал Степан то, о чем раньше ни разу не подумалось, но что вдруг сложилось и сразу окрепло, утвердилось в его воле.
— Неожиданность!.. — удивился Дробышев.
— Не останусь в Черноморске, — повторил Степан. — Не смогу остаться здесь.
— В Москву?
— Нет, куда-нибудь очень далеко, чтобы все было иное…
— Не могу понять и тем более согласиться. Просто вы немного переработались в последнее время. Ну и, конечно, все, что произошло в вашей жизни… Надо отдохнуть, немного соскучиться по газете, и только… Мы дадим вам полуторамесячный отпуск… Но зачем бросать все? Перемена климата, города и редакции — штука полезная, не отрицаю этого, но и опасная. Легко искать место по себе, труднее сделать это место своим, и это не решается с помощью железнодорожного билета, уверяю вас. Я не боюсь, что вы уподобитесь тем представителям старой журналистской братии, которые слоняются по стране и доживают свой век на вагонных полках и в номерах дешевых гостиниц, но… не спешите. Отдохните, вернитесь в редакцию, успокойтесь и окрепните среди друзей, войдите, как говорится, в форму, а уж потом, если не изменится ваше решение…
— Я буду искать трудной работы и найду ее. Но я не смогу остаться здесь, где каждый камень…
