Артем Веселый - Россия, кровью умытая
Село захлебывалось, тонуло в самогоне. Глохтили ковшами, ведрами. Разгульные катались по нижней улице, только шишки выли. В обнимку по двое, по трое, кучками бродили селом, тыкались в окошки.
— Хозявушки, дома ли?
Скрипуче, с сиплым надрывом, с горькими перехватами орали свои горькие мужичьи песни. Пугливую и дикую деревенскую ночь хлестали нескладные пьяные крики и брех глупых деревенских собак.
Подкатило прощеное воскресенье, останный денек, когда все, в ком душа жива, пьют до зеленых сопель, чтоб на весь пост не выдыхлось. По-праздничному, с плясовыми перехватами, брякали церковные колоколишки. Разнаряженные бабы и девки расходились от обедни. В выскобленных, жарко натопленных избах за дубовыми столами сидели целыми семьями. Емкие ржаные утробы набивали печевом, жаревом, распаривали чаем с топленым молоком.
Весело на улице, гоже на праздничной.
Солнышко обвисало вихрастым подсолнечником. На пригреве, на лёклой земле, собаки валялись, ровно дохлые, разморились. Куры рылись в навозе, на обталинах. Дрались петухи-яруны. Лобастый собачонок, пуча озорные гляделки, покатился кубарем под гусака кривошеего, тот крылом по луже и в подворотню.
— Га-га-га…
На обсохшие завалинки выползли старики с подогами, укутанные по-зимнему, в шапках, похожих на гнезда галочьи — нахохлились, греются, дружной весне дивуются.
Ребятишки в масленице, как щепки в весенней реке… Рунястые, зевластые, прокопченные зимней избяной вонью, с чумазыми, иссиня-землистыми рожицами, они вливали в уличную суету кипящий смех, галчиный галдеж…
— Ребятёнки, ребятёнки, тяните голосёнки, кто не дотянет, того ееееэээээээ, аа…
Дух занялся, глотку зальнуло…
Крики:
— Есть его! Есть!
На белоголового и шабонястого, будто птицами расклеванного, парнишку набрасываются всей оравой и кусают.
По улице шеметом стелются зудкие, шершавые лошаденки в погремках, в праздничной наборной сбруе.
— Аг-га-а… Ээ!
— Качай, валяй…
— Наддай, Кузя.
— Ффьфьфьфью!.. Тыгарга матыгарга за задоргу но-го-о-ой… Шапку Кузька потерял, только башка треплется кудрявая, как корзинка плетеная.
— Рви вари!
— Ххах!
У прогона через жиденькую загородку палисадника, в рыло огурцовской избе, в окошко запрягом — ррах, зньнь…
— Гах… По-нашему…
— Завернул Куземка в гости. Хо-хо-хо-хо…
Обедали братья Огурцовы, побросали ложки, сами за ворота, вчетвером, с поленьями, с тяпкой — туча.
А Куземка через сугробы через навозные кучи под яр за мельницу…
— Го-го-го!..
Только его и видали. На хутора ударился, к полещику. Не кобыла под ним — змея, всю зиму на соломе постилась, а на масленицу раздобрился хозяин: каждый день Буланка пшеничку хропает.
Девки бабы парни мужики ребятня.
Крики, визги, хрип утробный, в ливне смеха — ор, буй, гик, гульбище, село на ноготках, кудахтали гармони.
— Молодой пока, не жалей бока!
— Ха-ха-ха…
— Пррр, держи!
Шапка сшиблена, трут снегу в волосы: молодого солят.
Аксютка Камаганиха в шибле из розвальней через наклеску, подол на голову, сахарницей в сугроб.
— Эк, язви те, дрюпнулась колода!
— Жигулевский темный лес…
— Ромк, Ромка!..
— Крой, бога нет!
Рванул жеребец, улетел Ромка. За ним всем тулаем в мордовский конец ударились, погамузились у церкви да кишкой — перегоняя друг друга — хлынули назад.
Хари, рожи, лица молодые, мордашки, пылающие, нахлыстанные ветром, — огневые, смешливые, бесшабашные, хохочущие, гульные, пьяные… Залепленные комьями навоза и снега бороды, шапки на затылках, ветер в чупрынах… Челеном по улице — бабьи платки, полушалки небесного цвета, огненны, всяки… Поддевки, полушубки, поддергайчики, полупердени… Тройки, пары, запряжки, возки, розвальни… Нарядные парни, нараспашку, цветные рубашки в глазах мечутся… Напоенные допьяна девки раскалываются припевками, а гармонь торопливо шьет: ты-на-на, ты-на-на, ты-на-на…
За день солнышко сосульки обсосало, к вечеру захрулило, подсохли лужи, загрубели ноздреватые сугробы, день уползал, волоча пылающий хвост заката, выкатились звезды по кулаку.
И весельба уползла в избы.
…В печке пляшет пламя. От хозяйки — блинный дух. Лицо молодой хозяюшки как солнышко красное, в масло обмакнутое.
Угар чад треск шип стук.
В чистой просторной половине гостёбище — половодье, содом, ярмарка, гвалт несусветный.
— Пей, сватушка, пей!
— Ван Ваныч…
— Ыык… Я е!
— Опять и обмолот, зарез.
— Дарьюшка, голубушка…
— Ыык… Я е!
— Врут, покорятся.
— Али в них душа, а в нас ветер?
— Отрыгнется мужичий хлеб.
— С кровью отрыгнется…
— Ах, куманек!
Чмок, чмок.
Иван Иванович горько сморщился, махнул рукавом новой гремучей рубахи:
— Дай срок, и мы с них надерем лыка на лапти.
— Аахм… Терпежу нашего нет!
— Кищав, не корячься!..
— Передохнут кои, на всех и земля не родит.
— Тятя, думать забудь.
— Зна… Хо-хо… Баяно-говорено…
— Почтенье тебе, как стоптанному лаптю.
— Догнал я офицера да шашкой по котелку — хряск!
— О, господи!
— Ешь, сват, брюхо лопнет — рубашка останется.
— Хрисан-то те сродни?
— Как же, родня, на одном солнышке онучи сушили.
На столе блинов копна. Щербы блюдо с лоханку. Рыбы куча — без порток не перепрыгнешь. Пирожки по лаптю. Курники по решету. Ватрушки по колесу. Пшенники, лапшенники в масле тонут. Сметаной и медом хоть залейся. Пар в потолок… А самогону самые пустяки, высосали.
— Сухо…
— Не пеки мою кровь…
— Га-хо-хо…
— Хозяин, сухо!
— Дом у него, как вокзал, на все стороны окошки… А кони, кони, как ключи, — не удержишь! — один другого давит.
— Сынок, ни в жисть…
— Ну?
— Брали мы Киев город… Батарея-то как начала садить по святым угодникам… Во, бат!
— Так и так, говорю… Машина, говорю, твоя, земля — моя. — Петр Часовня разглаживал по столу бумажку, ровно молниями исхлыстанную чьими-то резолюциями.
Над столом рожи жующие, плюющие, распаренные, лоснящиеся, осовелые… Буркалами ворочают туда-сюда… Растрепанные, спутанные волосы, рыбьи кости, соленая капуста и лапша в бородах… Разговоров — на воз не покладешь, на паре не увезешь.
— Сват, кровя одни…
— На дочь зятем Топорка приму.
— В улоск ряск. В захлест арканят.
— Месь думат.
— Сроднички, ешьте, пейте.
— Дай бог не грех.
— Корова?.. От печки до стенки, три сажня…
— Давай менять… У меня — зверь, не лошадь. Воз враскат не пустит, ни-ни, по гребешку, как щука, промызнет.
В глотке: урк, урк, урк…
Бах — в ворота.
На дворе взорвался, посыпался собачий лай.
— Отец, выдь на час.
Над двором висит луна, как блин поджаристый. На дворе холодно, синё, звездно, хоть в орел играй.
— Тестюшка…
— Пррр…
— …мать.
— Не хочу ехать в ворота, разбирай плетень.
— Х-х-х-х-х…
— Живем, ровно в бирючьих когтях.
Чмок, чмок, чмок…
— Брось, Лёска распрягет, йда!
— Канек-от…
— Йда, черт не нашей волости!
Кряк в два обхвата.
В дверь лезет сват:
— Маслянца, што ты не семь недель…
В избе густо плещется тяжелый гам, вихрится песня, дребезг бабьего визга кроют, нахлобучивают баса.
— А-ха-ха… плохо петь — песню гадить.
— Сухо! Чем дышим?
— Вашу в душу…
— Мерси покорно.
— Раздевайся, тестюшка.
Рукавицы-то на тестюшке по собаке, шапка с челяк, тулуп из девяти овчин. Умасленная башка космата, ровно его цепной кобель рвал. Румяный, нарядный тестюшка, как бывалышный пряник городецкий. В прищуренном глазу плясала душа пьяная, русская — мягкая да масленая, хоть блин в нее макай. Довольнёшенек, дрюпнулся на лавку, лавка под ним охнула.
Разит самогонкой, овчинами, горелым маслом. Поминутно хлопают дверью — приходят, уходят. Ребятишки на полатях свои, у порога чужие. Шебутятся они больше всех.
Визг писк хих гом.
Гудят пьяные голоса. Обмяклые выкрики, приговорки, рык, хохот, матерщинка-матушка, дрель пляса.
— Гуляй, Матвей, не жалей лаптей!
— А-ахм, мать пресвятая богородица…
— Нашел — молчи, потерял — молчи!
— Перетерпим, передышим!
— Ешь, блин не клин — брюха не расколет!
— Все наши нажитки…
— Полведерка, у Митрофанихи… Сергунька, слетай.
Сергунька с перепою: рожа красная, как вениками нахлыстанная. Навалился грудью на стол, огурцы хряпает, за ушами пищит. Широкий парень, топором тёсан. Могучая багровая шея была обметана искорками пота. В кулаке зажаты золотые часы — в них Сергунька каждую минуту заглядывает, узнает который час.
— Сергунька… Полведерка, к Митрофанихе.
