Валерий Алексеев - Экое дело
— Мамуля, ты спишь? — спросил Иван Федотович после паузы.
Леля не ответила ничего.
10
Иван Федотович работал всю ночь, а утром, когда Леля проснулась, он уже успел сходить в лес за грибами и, сидя на крыльце, свежевыбритый, бодрый, мурлыча что-то себе под нос, чистил и сортировал свою добычу. Взгляд, который он бросил на Лелю, был испытующий и напряженный, но никакой обиды Леля в этом взгляде не заметила.
— Ну, как дела твои? — вполголоса спросила Леля, присаживаясь рядом с ним на корточки. — Получилось что-нибудь?
— Вот, как видишь, — Иван Федотович указал ножом на лукошко, полное грибов. — Утренняя песня молодого Гаранина.
— Я о другом, — спокойно проговорила Леля.
— А я об этом, — так же спокойно ответил он. — Другое тебя совершенно не интересует, мамуля. И не стоит гальванизировать интерес, если он когда-нибудь был.
— Ты несправедлив сейчас и жесток, — Леля встала, машинально поправила волосы.
Иван Федотович отложил нож, поднял голову, и, прищурясь, посмотрел снизу вверх ей в глаза.
«От ревности лицо твое мелеет, — насмешливо процитировал он. — От ревности лицо твое мелеет, мальчишками запруженный ручей. Они гам набросали в воду дерну, и ты иссякла. Губы как песок, одни глаза, две маленьких глубинки, наполненные до краев…»
— Терпением, — закончила Леля и, резко повернувшись, ушла в избу.
— О, да, — заметил Иван Федотович, принимаясь вновь за грибы. — Терпением — не так уж и плохо. У нас было «отчаянием», но это было давно.
А вот Рита при виде Лели смутилась.
— Доброе утро, — неуверенно улыбаясь, проговорила она, выходя из «летней комнаты».
— Доброе утро, деточка, — сказала Леля. — Как спалось? Ну, слава богу, слава богу. Видишь ли, мне нужно с тобой серьезно поговорить.
— А что… а что случилось? — пролепетала Рита, отступая в глубь комнаты. — Что-нибудь неприятное?
— С какой стороны посмотреть, — усмехнувшись, ответила Леля.
Они вошли в «летнюю комнату», прикрыли за собой дощатую дверь и сели рядом на топчан. Рита была очень напугана.
— Дело в том, — сказала Леля, — дело в том, что Иван Федотович вчера ночью приготовил вам с Ильей небольшой сюрприз. То есть он хотел, чтобы это вышло сюрпризом, но я, как человек более трезвый и дальновидный, решила забежать немного вперед.
Сложив руки на коленях, Рита напряженно слушала, но лицо ее начало проясняться.
— Собственно говоря, Иван Федотович решил посвятить вам с Илюшей стихи… небольшую поэму, насколько, я в этих делах разбираюсь. Я пока еще не видела текста, но могу предполагать, что роман в стихах за одну ночь написать невозможно.
— Ну, что ж, это очень приятно, — порозовев, сказала Рита. — Лучшего подарка он придумать не мог.
— Так-то так, — уклончиво сказала Леля. — Вся беда, деточка, в том, что Иван Федотович, как ты, видимо, уже успела заметить, черезвычайно самолюбивый и легкоранимый человек. Все поэты грешат этим в большей или меньшей мере, но тут сложнее: сейчас у Ивана Федотовича трудный, я бы сказала, болезненный период. Ему отчасти не хватает уверенности в себе, и еще как-то так случилось, что ваша реакция на эти стихи представляется ему чрезвычайно важной…
— Не беспокойтесь, Ольга Даниловна, — торопливо проговорила Рита, — я отлично вас поняла, и все будет в полном порядке.
— За тебя я как раз и не беспокоюсь, — мягко сказала Леля. — Но мне кажется, для Ивана Федотовича особую ценность представляет не твое мнение, а мнение Илюши…
— Понимаю, — после паузы отозвалась Рита.
— Я не хочу сказать об Илюше ничего плохого, он очень неглупый и сдержанный, рассудительный паренек, но в своих суждениях, мне кажется, он бывает нередко излишне категоричен. Или я ошибаюсь?
— Нет, вы не ошибаетесь, — коротко сказала Рита.
— Ты понимаешь, Риток, — Леля понизила голос, — тут может так получиться, что мнение Илюши будет для Ивана Федотовича неожиданным и ранит его очень больно. Мне бы этого не хотелось. Да что там: я этого просто боюсь.
Они помолчали.
— Вы знаете, Ольга Даниловна, — грустно сказала, Рита, — я ничем не смогу вам помочь. Я знаю Илью уже несколько лет, но только сейчас убедилась, что он совершенно неуправляем. Я для него не авторитет. Сегодня ночью мы с ним здорово поцапались… не из-за Ивана Федотовича, а так, вообще. И я поняла…
— Ты для него не авторитет, — медленно, не слушая ее, повторила Леля. — Это плохо. Тогда у нас нет другого выхода…
— Никакого выхода нет! — с ожесточением сказала Рита. — Если ему что-нибудь не понравится…
Но тут ей в голову, видимо, пришла неожиданная мысль, и она с любопытством посмотрела на Лелю.
— Вы думаете… — проговорила она вполголоса. — Вы уверены, что это будут плохие стихи?
— Нет, деточка, — сказала Леля устало. — Это будут замечательные стихи. Я просто хотела предотвратить неприятные неожиданности. Но если ты не можешь повлиять на Илюшу…
— Я с ним сейчас поговорю, — неуверенно предложила Рита.
— Нет, — решительно ответила Леля. — Лучше не надо, знаешь. Лучше я сама.
…Илья ходил по саду и, тихо чертыхаясь, распутывал леску для спиннинга.
Кусты крыжовника, стволы вишен, колья изгороди были опутаны длинными петлями, блестевшими на солнце, как паутина.
— Да, — сказала Леля, подойдя, — работы здесь до вечера.
— Прекрасная тренировка нервов, — отозвался Илья. — Знатоки назвали бы это «борода шестой степени».
— Помочь? — предложила Леля.
— Нет, спасибо. Вот если Рита проснулась, скажите ей, что я ее очень жду. У нее это гораздо лучше получается.
— А у меня к вам серьезный философский вопрос, — помолчав, сказала Леля. — Скажите, Илья, вы умеете относиться к людям снисходительно?
Илья удивленно взглянул на Лелю.
— Если эти люди заслуживают снисхождения — безусловно.
— А кто будет решать, заслуживают или нет?
Илья помедлил.
— Наверно, все-таки я.
— А если вас попросят о снисхождении?
— Смотря кто попросит.
— Ну, например, я.
— Стоп, стоп. — Илья положил клубок лески на траву. — Мне кажется, я начинаю кое-что понимать. Маргарита по ошибке стерла мои магнитофонные записи. Я угадал?
— Нет, не угадали, Илюша, это серьезно. Сегодня вечером Иван Федотович будет читать вслух стихи, посвященные вам….
— Мне?!
— Да, именно вам. И я очень просила бы вас быть чуточку снисходительнее, чем обычно.
— Ольга Даниловна, вы меня обижаете. Разве я произвожу впечатление грубияна?
— О нет. Вы очень прямой и откровенный человек. Это качество, безусловно, похвальное, но существуют обстоятельства…
— Ну, какой может быть разговор? — Но тут Илья нахмурился. — Боюсь только, что Иван Федотович будет просить меня высказаться откровенно…
— И что же тут страшного?
— Ольга Даниловна, я плохой актер. Право, я только сейчас начинаю понимать, что может возникнуть некоторое…
— Послушай, Илья, — сказала, подойдя, Рита. — Ну, что ты строишь из себя, честное слово? Я прекрасно знаю, что к стихам ты глух, как тетерев. И твое мнение, мягко говоря, малоценно. Единственное, что от тебя требуется, это придержать свое мнение при себе и промолчать.
— Промолчать — ради бога. Но ты не учитываешь одной возможности, — Илья усмехнулся. — А вдруг эти стихи мне откроют глаза!
— Кроты обречены быть слепыми.
— Рита, Рита, — укоризненно сказала Леля.
Но было уже поздно.
— А если так, — угрюмо сказал Илья, — то нету смысла кроту притворяться ястребом.
— Тебя никто не заставляет притворяться! — резко ответила Рита. — Промолчать — и все.
Ноздри Ильи побелели от гнева.
— Я с удовольствием промолчу, если мне представится такая возможность. А если нет — не обессудьте.
— Вы знаете, ребята, — медленно проговорила Леля, — я очень жалею, что начала этот разговор. Давайте забудем о нем. Даст бог, как-нибудь обойдется.
— Ольга Даниловна, — осторожно начал Илья, — а нельзя ли отменить это мероприятие?
Леля пожала плечами, повернулась и пошла к дому.
— М-да, — проговорил Илья, вновь принимаясь за свою «бороду». — Положеньице. И все из-за одного чудака, которому нельзя прямо сказать, что он занимается не своим делом.
— Ну как ты можешь? — со слезами на глазах воскликнула Рита. — Как ты можешь судить с такой нетерпимостью?
— Это не я сужу, — отвернувшись, сказал Илья. — Это она его судит. А ей виднее.
— Ну а если и она ошибается?
— Она не ошибается. Дело в том, Маргарита, что искусство, как любое ремесло, должно себя кормить. Грош ему цена, если оно живет на содержании. И тем более грош ему цена, если оно приносит страдание хоть одному человеку. Искусство — не привилегия, это ремесло, изделия которого должны пользоваться спросом и по возможности приносить радость, а не страдания. Я не могу примириться с утверждением, что искусство оправдывает все. Нет такого рода деятельности, который оправдывал бы любые затраты.
