Анатолий Маркуша - Умру лейтенантом
— Неужели ты жрать не хочешь?
— Столовая давно закрылась, — сказал я, взглянув на часы. — Могу пригласить к себе, ужина не будет, но что-нибудь пожевать найдем.
— А жена? — с нескрываемой опаской спросил Евгений Николаевич. — Жена не спустит нас с лестницы?
— Жена у тещи, в Ленинграде. Дочка спит и ее пушкой не разбудить, так что — никаких проблем.
Мы ужинали на кухне. Еда не заслуживала внимания — обыкновенные консервы, что нашлись в доме, соленые огурцы собственного изготовления… А вот разговор, во всяком случае несколько его аспектов, я думаю, вспомнить стоит.
— Не любишь ты начальство, — сказал Евгений Николаевич. — На аэродроме еще заметил, когда задачу на воздушный бой тебе ставил. А почему — не можешь объяснить?
— Если начальство мешает человеку быть самим собой, если оно требует — думай, как я… Нет, даже не думай, а делай вид, будто думаешь именно так, за что же мне любить такое начальство?
— Те-те-те-те, все что ли начальники такие? Вот у вас — в полку? Все?
— Как сказать, Батя, то есть капитан Гесь, комэска наш, конечно, не такой… — Я мучительно думал, кого же назвать еще, но Евгения Николаевича, видать, мои характеристики старших офицеров не больно занимали.
— Даю вводную. — сказал он, не дожидаясь новых имен. — Служат пять лейтенантов. Более или менее благополучно карабкаются по служебной лестнице вверх. По прошествии скольких-то лет становятся они, скажем, майорами, теперь слушай внимательно! Из училища приходят новые лейтенанты и обнаруживают, что майоры, поносившие в свое лейтенантское время своих начальников, стали, как две капли воды, похожи на своих предшественников. Почему? Только не спеши отвечать. Осторожненько взвесь все, подумай, я тебе еще напомню при случае этот разговор, вот тогда и ответишь…
Потом, по какому-то поводу я сказал: «Как известно, повторение — мать учения», — пытаясь этой банальностью возразить Евгению Николаевичу.
— Ты уверен? — незамедлительно отреагировал он. — Всегда? А не становится ли хваленое повторение злой мачехой, когда ничегошеньки, кроме механических сотрясений воздуха за ним нет? Помнишь мысль Экзюпери — летчика делают воздух и самолет?! Тут есть над чем поразмыслить. Еще старший Райт говорил: чтобы овладеть верховой ездой, существуют два способа — вскочить на лошадь и удерживаться в седле; а можно, сидя на заборе, сперва изучать все повадки коня, его скачки, а уж потом идти на сближение.
И он снова не дал мне ответить, что разумнее и лучше? Велел думать. По его убеждению, как я понял, летчик должен постоянно размышлять. Сперва — за себя, потом — за своего начальника, чтобы соображать, чего от тебя требуют и почему? И еще следует думать о тех, кто с тобой в одном самолете летит, как они себя ощущают, когда ты, например, без особой необходимости вводишь самолет на пятикратную перегрузку или закладываешь кренчик градусов в семьдесят пять…
Еще запомнилось.
— Тебе не кажется, мы слишком мало летаем? Дорогое это удовольствие гонять по небу истребитель, но почему бы не пилотировать на спортивных самолетах, на парителях? На планере летал? Восторг! Вот когда чувствуешь, пусть не стальные руки-крылья, но именно крылья. Или почему бы нам на дельтапланерах не упражняться? Я серьезно думаю: летай хоть на воротах, только летай! Никакая теория полета не заменяет. Учиться надо, спору нет, это — для головы, чтобы уметь принимать правильные решения, чтобы трезвосудить о происходящем с тобой, с машиной, вообще — вокруг. А летать — совсем другое. Летать надо, чтобы чувствовать небо, чтобы пилотировать вместе с машиной, а не сидя в ней, как сидят на работе миллионы писарей. Согласен? Летать надо с восторгом или не летать совсем.
Никогда я так долго не ужинал.
Потом пошел провожать Евгения Николаевича. И расставаться с ним, признаюсь, не хотелось: это был летчик. Как говорится, божьей милостью пилотяга. И генеральские погоны нисколько тому не вредили.
На другой день в плановую таблицу полетов было внесено подходящее упражнение: групповая слетанность пары на малой высоте. Ведущим запланировали Батю, ведомыми были мы с генералом — на спарке.
Пришли на полигон бреющим, метрах на пятидесяти. Батя строго выдерживал курс и высоту. Четкая тень его машины стремительно перемещалась по степи. Примериваясь я занял позицию чуть сзади и повыше ведущего. Осторожно опустил нос нашей спарки и пошел в атаку. Перекрестье прицела не сразу удалось наложить на цель, понял — дистанция должна быть больше. Кажется, в первом заходе я взял слишком большое упреждение. Впрочем, сейчас это было не главным, существеннее я считал определить, на какой высоте должен заканчиваться маневр, и не окажется ли он слишком рискованным.
Евгений Николаевич, занимавший место инструктора в задней кабине, никаких признаков жизни не подавал, добросовестно играя роль бесстрастного наблюдателя. Только после восьмой атаки сказал:
— Довольно. Пусть теперь Гесь атакует, а ты работай тень.
Мы поменялись с Батей местами. Он отстал, занял превышение метров в двести над нами и сразу перешел в атаку, предупредив:
— Атакую.
Маневр он выполнил четко и уверенно, будто всю жизнь только тем и занимался, что охотился за самолетными тенями. На выводе он доложил так же коротко:
— Высота сто.
И атаковал вновь, чуть-чуть увеличив угол снижения. Это было красиво.
А потом мы втроем валялись на траве, в сторонке от самолетной стоянки, генерал покусывал зеленую былинку и растягивая слова говорил:
— С одной стороны — заманчиво: скорость приличная, какое-то маневрирование цели можно со временем ввести… не сразу, когда освоитесь… только земля близко, ребята. А начальство этого так не любит.
— Какое, простите, начальство? — Спросил батя и дипломатично поспешил уточнить: — О присутствующих, понятно, речи нет.
— И зря! Себя я тоже имею в виду. Ты — слетаешь, он — слетает. Все хорошо, все красиво. Колокола, понятно, бум, бум! А потом какому-то лопуху маленько высоты не хватит, махнет мимо. Лопуха, конечно жаль, пусть и недоделанный, а все равно — человек. Кому держать за него ответ? Тому, кто разрешил! И понеслось: почему самолет-цель не летел выше (правее или левее)? Нормальное ли было превышение? А не мог ли летчик отвлечь взгляд на приборы?.. Да, вы не хуже меня знаете, как это бывает.
— Знаем. Еще Ленин говорил: один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрецов не ответят… И еще знаем: там, — Батя неопределенно махнул рукой в сторону солнца, — когда началось боевое соприкосновение, никто никаких ограничений по высоте, например, нам не устанавливал. То есть устанавливал нам — он, а мы — ему.
— Удивляюсь, — сказал я, — мы очень любим обсуждать кто, сколько и как сбил самолетов противника, что, конечно, правильно. Но не следует ли еще подробнее анализировать собственные потери?
— Что ты этим хочешь сказать? — насторожился генерал.
— Люди-то гибнут очень по-разному: одному не хватило горючего и он заваливается, не дотянув до дому, другой не справился с пилотированием на малой высоте и врезался в землю, кто-то погибает потому, что не увидел или увидел противника слишком поздно. Понимаю, часто бывает невозможно установить истинные причины гибели экипажа, но стремиться к этому надо…
— Он дело говорит, — поддержал меня Батя. — Если бы собрать всю погибельную, так сказать, информацию, заложить эти данные в компьютер и узнать, почему один в пятнадцати вылетах сбивает шесть самолетов противника, а другой в шестидесяти — ни одного и на шестьдесят первом — гибнет сам… Без новых данных новое мышление не народится.
Мы прощались на другой день ранним утром.
Генеральский «миг», заправленный под самые пробки, украшенный двумя подвесными топливными баками, поблескивал в низких еще лучах едва всползавшего на небо солнца.
Евгений Николаевич пристегнул наколенный планшет, с расписанным по минутам полетом, знаком показал механику — парашют давай, и прощаясь с нами, сказал:
— Решено. Пробую пробить идею. В порядке эксперимента для начала. Не просто будет, чувствую, но… надо.
Он пожал каждому руку и минут через пять, разбежавшись по бетону, перешел в набор высоты. На этот раз никаких крючков, никаких прощальных кругов не было. Машина была сильно перегружена и дорога предстояла ей дальняя.
Через неделю в «Красной звезде» я увидел рамку и бесчувственные слова-клише: «При исполнении служебных обязанностей… генерал-майор…» ну и так далее.
Годом позже меня разжаловали из гвардии старших лейтенантов в лейтенанты. За что? За самовольное обучение слушателей стрельбе из фотокинопулемета по тени низколетящего самолета. Все слова в приказе, как я понимаю, нет, серьезно — я на самом деле понимаю, были абсолютно правильными, соответствовали, и жаловаться мне было абсолютно некому.
