KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Проза » Советская классическая проза » Юрий Карабчиевский - Каждый раз весной

Юрий Карабчиевский - Каждый раз весной

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Юрий Карабчиевский, "Каждый раз весной" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Ночью ее ввезли в палату две молоденькие сестры-практикантки, сгрузили, почти сбросили с железной каталки на железную койку и оставили этот сгусток наедине со мной. Старушки спали, ты как всегда… Лицо ее не было лицом женщины, но оно и не было лицом мужчины. Звериный оскал выпирающих крупных зубов, круглые волчьи затравленные глаза… и огромное, бессмысленное красное тело, грязная мокрая тряпка между ног, жаркие огненные озера гниющих пролежней… Так она и лежала неподвижно, до самого нашего с тобой конца… Я не мог с ней справляться один, я звал на помощь няньку или даже медсестру, если не было няньки. Они переставали меня любить, они начинали меня ненавидеть… Но все это было, к счастью, недолго, нам с тобой тогда оставалось уже суток трое, не больше.

Чтобы выжить и остаться в своем уме, надо правильно выбрать себе Вселенную, подходящий размер жилого пространства. Какая Вселенная тебе по душе, в такой и живи. Оказалось, мне нужно совсем немного, даже этой страны многовато, чересчур велика. Достаточно ее европейской части, Московской области, да просто — Москвы. Заграница, о которой я всю жизнь мечтал, оказалась для меня уж и вовсе лишней. Посмотрел, удивился — и сразу обратно… А потом уж и не удивлялся, а только — скорее обратно…

Да, пятнадцать лет назад в этой самой ординаторской меня встречали радостной, светлой и даже заискивающей улыбкой, поили чаем, поили молоком, поили коньяком и ублажали развлекательными разговорами. По этому гнусному коридору я проходил уверенной, знающей, ни о чем не просящей походкой: короткий, как у продавца, белый халат (помнишь, я тебя специально просил укоротить?) служил не столько рабочей одеждой, сколько пропуском и обозначением: я здесь на работе, а не на лечении, по служебной необходимости, а не из милости, мой удел — действие, а не страдание… Действие не ради вот этих несчастных, упаси меня Бог, а ради неких высших, отвлеченных целей, ведомых только нам, брахманам, жрецам… Те, другие люди, не я, больные, представители касты неприкасаемых, те немногие из них, что могли передвигаться, с готовностью уступали дорогу, шарахались в стороны, ныряли в провалы палат, прижимались к стенам…

Одна из главных больниц Москвы, неврологическое отделение. Неврология. Что может быть в медицине сложней, изощренней, запутанней. И казалось бы, где-где, а уж здесь — должны быть одни интеллектуалы, рафинированные московские пенки, потомственные, Божьей милостью, медики… Ни одного врача-москвича в отделении не было, а была одна лимита, аспиранты-блатеры, да еще комсомольские активисты, все какие-то стертые рожи, дубари-вырожденцы, женщины, впрочем, бывали немного получше, посветлей, потеплей, поосмысленней. Но женщины и вообще получше, теплей, осмысленней…

Меня встречали с улыбкой, поили чаем, молоком, коньяком — и вели в служебные помещения, в аппаратные, в кардио-, рео-, энцефало… Мой портфель был заляпан грязью снизу и сзади, ботинки долго, пока не отирались, оставляли мокрые следы на линолеуме. Все мне было можно, ничто не имело значения. По моей просьбе заводили больного, подключали электроды. Если требовалось слишком много времени, меняли пациентов минут через десять-пятнадцать, чтобы не закралось подозрение, что и в самом деле, не их, несчастных, лечат-исследуют, а проверяют прибор… «Минутку, я сейчас приведу эпилептика, и мы посмотрим наличие пиков на альфа-ритме. Ой, уже работает? Ну вы просто волшебник!» Глазами этих балаболок да и трудяг-мужиков внутреннее устройство любого человека, расписанное по таблицам и атласам, выглядело несравнимо понятней и проще, чем устройство электроэнцефалографа. Сотни людей прошли у меня под руками. Я не запомнил ни одного лица. Самыми удобными были больные без сознания, вот такие, как ты. Можно было не крепить электроды ремнями, смазывая физраствором и долго прилаживая, а втыкать иголки — в руки ли, в ноги ли, в голову — и к ним преспокойно цеплять «крокодильчики». И быстро, и просто, и всегда уверен в контакте…

«Я пока протру ваш портфель. Разрешите?» Я разрешал. Гениальный ремонтник-самородок из нашей бригады Коля Осьмушкин, помнишь его? — открыл, что портфель при ходьбе заляпывается только собственным правым ботинком, это во-первых; во вторых, только таким ботинком, у которого подошва сплошная или с плавной выемкой — без отдельного, под прямым углом, каблука, такого, какие носили раньше, прежде, всегда… Кое-кто из наших коллег проверил, провел эксперимент, срезал подошву, вырезал в ней крутой однозначный каблук — и портфели действительно стали чище. Я тоже поверил. Но срезать ничего не стал.

«Да-да, сынку… я только думаю…Я могу тебе сказать, ты не обидишься? Ты так часто используешь это слово — „страшно“, что становится уже ничуть и не страшно. Чего это ты? Не надо, родной, будь спокойней, выдержанней. Ведьмы, черти и Анна Каренина… Что за бред? Я просто понять не могу, неужели ты это на полном серьезе? Ну, тогда уж давай дальше, про тарелки, пришельцев… По-моему, ты куда-то влез не туда, не в свои сани, ты не считаешь? И единственно в чем ты, быть может, окажешься прав, это в том, что такие рассуждения или, может, похожие и впрямь были и будут не раз до тебя, без тебя и вместо тебя. Не надо, милый. Давай-ка, лучше спустимся на землю».

Да, насчет бесчисленных Львов Толстых… Тут ты, конечно, права, молодец, и не в том даже дело, верно ли это или неверно, а в том, что это не имеет никакого значения в пределах той системы, где мы существуем. И, кстати, если уж быть точным, бесконечное количество вариантов — не есть доказательство ни непременных повторов, ни существования любых сочетаний. Господь корректирует Законами Свою Вселенную, жесткими Законами, она ведь у него не беспорядочна, не хаотична. Нет, это я, так, безответственно, в качестве детского парадокса, не более. Но сама по себе Бесконечность, как ни крути, остается для меня и в самом деле неизменным источником Жути… Тут уж я ничего не могу поделать, прости…

«Ну, а вся эта история с покойным Зимочкой — какое она имеет отношение к остальной твоей жизни? Так ли уж часто ты ее вспоминал?»

А вот тут, мать, ты не права. Да, представь, даже очень часто.

Всякий раз, когда размышлял о… ну да, скажем так — о любви… Потому что именно с тех времен, с неосознанного моего, почти нереального детства вся эта сторона человеческой жизни навсегда соединилась для меня с моим старшим братцем и со смертью его, и дальше — просто со смертью. Погоди, послушай, потом возразишь. Со Смертью. В эту розетку мое подсознание было включено с того момента, с Зимы и Сони — уже навсегда. Тогда — подсознание, теперь — сознание, теперь я пытаюсь оценить и понять и, конечно, вношу в «тогда» и «вчера» много постороннего из «теперь» и «сегодня», но суть, я думаю, не меняется. Нет, суть не меняется. Похоронный мотив сопровождает всю эту тему. Этот сад за домом, как кладбищенский лес, с резкими чередованиями теней и бликов, красно-черные совокупляющиеся жуки-«солдатики» на желтой, залитой солнцем тропинке — вот траурный символ этого сада. Мой бедный маленький взрослый брат, обречённый на раннюю любовь и раннюю гибель, так много успел мне рассказать про это, что вряд ли из оставшейся длинной жизни я узнал что-нибудь существенно новое. Я бы даже сказал, что его рассказы и его картинки были ярче и, представь, полней, чем ожидавшая меня реальность. Но дело не в этом, в другом: соединение мужчины и женщины как смерть одного из них или даже обоих… Кстати, куда потом подевалась Соня? Больше я ее ни разу в жизни не видел. Да нет, я бы вовсе не хотел нагнетать сюрреалистического туману. Скорее всего, она попросту уехала с матерью куда-нибудь. Допустим, в другой город… И конечно, насколько мне известно, все люди в подавляющем большинстве случаев остаются после этого живы. Но и все умирают.

В детстве плотность жизненного пространства и плотность времени несравнимо выше, чем во взрослом существовании. Отдаленные события сближаются, близкие — сливаются, и любая последовательность воспринимается как причинная связь. Я твердо знал тогда, что брат мой умер от этого, запретного, тайного и еще — от жестокого страшного действия (оттого оно и тайное, а то отчего же…), и так складывалась вся моя дальнейшая жизнь, что знание с годами лишь укреплялось… Любовь и смерть, красота и смерть… Что-нибудь еще — и опять- смерть. Любопытно, мать, я ловлю себя на том, что с особым нажимом произношу это слово, как каждый, кто пока остается по эту сторону. Обращаюсь же я к тебе, находящейся уже по ту… Тебя-то этим словом теперь не запугаешь. Однако вспомни, как ты его боялась при жизни. Избегала всяких разговоров на эту тему. «Ладно, хватит, давай переменим пластинку. Давай о чем-нибудь повеселей». И тут же нараспев: «По-ве-се-лей!» Всегда уклонялась от похорон, все друзья и родственники уже и привыкли, не звали. Говорили утвердительно-понимающе: «Ну, мама не поедет, она себя плохо чувствует…» А знаешь, я понимаю тебя. Настолько, живя, привыкаешь к жизни, что кажется, будто она и есть стабильность и норма. Забываешь о том, что на самом деле жизнь — исключение, краткая редкая вспышка в бездонной черноте всеобъемлющей смерти. Я помню момент, когда однажды в молодости, произнеся в каком-то пустячном разговоре — «каждый раз весной…» — я осекся и подумал, что сказал это так устало-привычно, как будто этих весен в моей жизни было уже штук хотя бы пятьсот. А было их тогда всего восемнадцать или двадцать, а осознанных, таких, чтобы составили понятие «каждый раз» — и того меньше. Число ли это, ряд ли это, обыкновение и привычка ли? Но главное, впереди ведь всего лишь столько же, ну вдвое больше, какая разница, все равно ничтожно мало и никак не достаточно, чтобы уверенно говорить «каждый раз весной…» Нет, мы не столько привыкаем к жизни — как успеть привыкнуть за эти мгновения? — сколько к ней притягиваемся, присасываемся и, едва приладившись поудобней, начинаем чувствовать ее от нас отталкивание и отчуждение…

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*