Юрий Рытхэу - Анканау
Покряхтев для порядка, он сказал:
— Попрошу Василия Ивановича, чтобы разрешил тебя взять на участок. Но помни: скакать с места на место — это нарушение дисциплины.
Прошёл не один день, прежде чем Анканау с отцом выехали на охотничий участок. Завыли первые зимние пурги. Каждое утро Кэнинымным обретал новый облик. Северному ветру не нравилось то, что творил южный. Он по-своему перестраивал сугробы, срывал крыши домов. Когда затихал один ветер, принимался трудиться другой. В новых деревянных домах круглые сутки топили печи. Пламя гудело в трубах, накалялись кирпичи, но всё же стужа находила невидимые щели и забиралась в жилище.
Чейвын обложил свой домик толстыми снежными плитами, оставив тоннели для окон и двери. Его примеру последовали другие. Теперь Кэнинымным походил на антарктический посёлок Мирный, фильм о котором недавно показывали в колхозном клубе.
Неожиданно южный ветер принёс тепло. Снег отяжелел, стал липким. Тревожно гудя моторами, в тундру ушли тракторы — опасались гололёдицы. Они тащили за собой большие катки, унизанные железными шипами, чтобы разбивать ими затвердевший наст, открывая путь оленям к мху ягелю.
Глядя на сборы трактористов, Анканау вдруг так захотелось вместе с ними, что она не удержалась и попросила отца:
— Отпусти меня в тундру.
Чейвын сердито ответил:
— Что ты, дочка! Ты как собачья вошь — блоха! Только что просилась на охотничий участок, а нынче тебе захотелось в тундру к оленям! Так жить нельзя! Человек не сухая травинка, которую ветром носит.
Когда снова ударил мороз, стих ветер и на небе заполыхало сияние, ранним утром из Кэнинымныма вышла упряжка. Чейвын запряг всех своих взрослых собак, так как груз был тяжёл, да ещё на нарте сидела Анканау, закутанная в меховой кэркэр и белую камлейку.
Анканау никогда не приходилось носить старинную одежду чукотских женщин — кэркэр. Да и сама Рультына давно его не надевала. Кэркэр затвердел. Его пришлось долго разминать в четыре руки, потом ушивать, чтобы он не болтался на девичьей фигуре наподобие мешка.
На ноги были надеты пыжиковые меховые чулки, а поверх торбаса до колен из белого камуса с лахтачьими подошвами, проложенными сухой тундровой травой. Несмотря на такое обилие одежды, Анканау чувствовала себя необыкновенно легко. Она только огорчилась, когда обнаружила, что на небольшой нарте она занимает так много места.
Собаки шли ровной, небыстрой рысцой — путь был дал к, и вожак бер г силы. Изредка Чейвын останавливал упряжку, опрокидывал нарту набок и тщательно войдал [Войдать — покрывать тонким слоем льда полозья. ] гладкие дубовые полозья.
Анканау сначала с любопытством осматривалась кругом, но затем однообразие пейзажа её утомило, и она задремала.
6
Тишина такая, что болят уши. Анканау выходила из маленькой приземистой избушки, по самую крышу заваленной снегом, и тщетно ловила хоть слабый отзвук живого.
Девушка стояла на твёрдом высоком сугробе. Сначала она слышала собственное сердце и бег крови. Потом ей мерещился скрип полозьев по снегу, отдалённый лай собак. Но приходила мысль о том, что на многие километры нет никого, кто может дышать, ехать, лаять… Порой бывало так, что отец ночевал в других охотничьих избушках, оставляя девушку одну.
В такие дни Анканау долго не могла уснуть, часто выходила на порог и слушала безмолвие зимней тундры. Ночь тянулась долго. По часам наступал полдень, а над горизонтом только поднималось солнце, тусклое, опухшее, примороженное. Скользя холодными лучами по застругам, занесённым снегом кочкам, льдинам на море, оно спешило спрятаться, уступая небо яркой луне. Когда луны не было, небо низко нависало над землей, как будто звёзды пытались разглядеть маленькую фигурку, прикорнувшую рядом с печной трубой.
Становилось так жутко, что Анканау стоило большого труда не признаться отцу и не показать, что ей в тундре не совсем уютно. К тому же она подозревала, что отец её испытывает, оставляя одну, и ждёт, когда она сама запросится домой.
Часто Анканау брала старый отцовский карабин. Одиночество приучает человека разговаривать вслух. Распахивая дверь, она произносила деловитым голосом, что идёт упражняться в стрельбе.
— Охотник должен быть метким, — говорила она, как будто читала лозунг.
Воткнув в снег пустую банку из-под сгущённого молока, она стреляла до тех пор, пока в жестянке не оставалось живого места. Поначалу она мазала — звёздный свет менял очертания предметов; маленькая кочка казалась высокой горой и наоборот. Анканау с трудом научилась определять истинное расстояние. Ей казалось, что звук карабина напоминает всем хищным зверям, бродящим вокруг домика, что она вооружена и в случае нападения может защититься.
Отогнав тревогу стрельбой, Анканау принималась готовить еду. Ей нравилось надолго растягивать это занятие. Она разжигала маленький огонь в печурке, так чтобы пламя лизало только донышко котелка. Она так увлекалась варкой, что сильно остужала избушку. Тогда приходилось разводить сильный огонь. Пламя бушевало, и надо было то и дело выходить на волю последить за трубой, чтобы случайная искра не подожгла крышу.
И всё же, как ни старалась Анканау заполнить делами долгое тёмное время, от скуки сводило скулы, тоска холодом заползала в сердце. В эти томительные дни так не хватало книг! И как она не догадалась взять хотя бы одну!
И вдруг… Издали слышался собачий лай. Потом доносился скрип полозьев по снежному насту. Упряжка становилась видимой глазу только вблизи. Анканау кидалась в самую гущу собак, обнимала каждую, ласкалась… Как в эту минуту ей хотелось крепко прижаться к отцу, ощутить его силу, потереться щекой о его жёсткую бороду!.. Но она уже не была маленькой девочкой и готовилась стать охотницей, как она заявила отцу.
Чейвын вносил в тесную избушку мёрзлых песцов. Они долго оттаивали. После еды и чаепития обдирали тушки. Кожа песцов тонкая, как калька, того и гляди проткнешь острым, как бритва, ножом. Тогда она уже не будет первосортной. Сырые шкурки натягивали мездрой наружу на деревянные распорки и вешали сушить. Потом подсушенные шкурки надо было скоблить, снимая с них остатки пахучего песцового жира.
Чейвын пристально посматривал на дочь и допытывался:
— Не скучала? Не страшно было? Я видел следы умки вдоль морского берега. Встретил пастухов возле озера. Говорят, волки шныряют, оленей подстерегают.
— Не скучала я, — отвечала Анканау, не сводя глаз с отца. — Варила себе еду, училась стрелять. И не боялась никого — у меня же карабин.
Чейвын не выдерживал её взгляда, отводил глаза в сторону.
Однажды после трёхдневного отдыха охотник собрался и заявил:
— Уезжаю на пять дней. К дальней косе. Там осенью, говорят, выбросило дохлого кита. Эчавто видел много песцовых следов.
Пока сонная Анканау разжигала печку, отец запрягал собак.
За чаем она спросила:
— Что ты там будешь делать пять дней? Езды до дальней косы — полтора дня, сам говорил.
— Боишься одна оставаться? — как будто обрадовался Чейвын.
Анканау поняла свой промах и, взяв себя в руки, спокойно произнесла:
— Так просто спросила.
— Если боишься, оставлю тебе собаку, — сказал отец. — Эвилюки тебя будет охранять.
Эвилюки был задиристый пёс с оторванным ухом. Ещё щенком потерял его в драке и поэтому получил такую кличку, что значит «безухий».
Чейвын даже рад был оставить его. В последнюю поездку Эвилюки поднял шум в самое неподходящее время — когда охотник подкрадывался к нерпичьей отдушине.
— Оставь мне побольше патронов, — попросила Анканау.
— Неужели ты уже расстреляла тот запас? — удивился Чейвын.
— Я упражняюсь.
— Забавляешься…
— Чтобы стать настоящим охотником, ты, должно быть, не одну сотню патронов расстрелял? А ты мужчина, рука у тебя тверже.
— Перестань говорить так! Чтобы женщина стала охотником, этого по-настоящему никогда не было.
Анканау испугалась, что рассерженный отец вовсе оставит её без патронов, и пустилась на хитрость.
— Мне скучно. Тишина давит.
Чейвын улыбнулся.
— Так и быть, для шума я тебе оставлю.
После отъезда отца Анканау прибралась в домике, растянув работу часа на два. Потом взяла лопату — широкую китовую кость, насаженную на палку — и принялась откапывать снег. Она прорыла траншею от двери, очистила от наледи оконце и обнаружила, что кончилась работа.
Одевшись потеплее и захватив карабин, она вышла.
В ярком свете луны меркли звёзды. Луна плыла высоко в небе, изредка проходя за тонкими, как капроновый платок, облаками. Снег громко хрустел под подошвами. Всё кругом было облито ровным лунным светом, верхушки и спины снежных сугробов тускло отсвечивали, как остекленевшие.
Собака жалась к ногам девушки и робко озиралась вокруг.
