Владимир Солоухин - Славянская тетрадь
Может быть, все дело в цене воды в тех местах, которые я только что перечислил. В цене не базарной, но для путника, застигнутого на каменистом пути в полдневном иссушающем зное.
Теперь, когда мы едем по дороге со скоростью 70 километров в час, имея в автомобиле термос с ледяной водой, чешмы попадаются нам через каждые полчаса езды. Они не имеют для нас вроде бы никакой цены, хотя все равно приятно остановиться возле родниковой струи, охладить лицо, руки, сменить воду в термосе.
Надо представить себе путников, едущих в лучшем случае на лошадях, а чаще всего либо на осликах, либо идущих пешком; надо представить себе, что не ходили но дорогам путники вовсе уж налегке, но обязательно мешок за плечами. И дорожная пыль, и южный зной, и жаром пышущие раскаленные камни, и одежда, прилипающая к телу, и пот, струящийся по лицу, и щекотание глаз, и до боли, до ожогов натруженные ноги… и вдруг – чешма! О! Пожалуй, это была самая большая радость, которую человек встречал в пути.
У нас в Средней России тоже немало ведь родников, выбивающихся из-под земли, а потом струящихся ручейками. Зеленая жирная осока вокруг такого родничка, топкое местечко. Та же осока укажет, вытянувшись полосой, в которую сторону сочится, течет по земле родниковая вода. Иногда, если нет поблизости реки или колодца, и у нас обделают родничок, облагородят его, обнесут срубом, хотя бы в три венца, или обложат камнем-голышом, но не везде и не часто. В наших в общем-то влажных и прохладных местах нет такого культа воды, как в южногористых странах.
Там, если невдалеке от дороги бежит ручеек (пусть даже и вдалеке от дороги), то его подводят к дороге, заключив в трубу. На дороге ставят на ребро каменную плиту, иногда и мраморную. Около плиты – каменное или мраморное корытце. Из плиты, из двух или трех отверстий льются струйки воды, толщиной так примерно с палец. Они падают в корытце, наполняют его. Из корытца, через край, вода переливается на землю. Ручеек, совершив невольный зигзаг и предложив свои услуги усталому путнику, продолжает незамысловатое путешествие по планете. Каменная плита с водой, струящейся из нее, и есть чешма, или водолей.
Если человек под старость скопил немного денег, то он высшим благом и долгом почитает соорудить чешму на дороге, чтобы люди пили и помнили о нем вечно, пока течет по земле вода и ходят по дороге люди.
А чтобы лучше помнили, надо сделать чешму красивой, оригинальной, еще лучше оставить, вырубив на камне какую-нибудь надпись. Один напишет свое имя, другой присовокупит к этому пожелание: «Пейте на здоровье!», третий начертает начальные слова песни: «Русские встали на Рожене, птица не пролетит. Пейте во здравие моих родителей, которые любили эту песню!»
В деревне Жеравне, знаменитой своей старинной народной архитектурой, около церкви стоит беломраморная чешма. На ней в две колонки начертано стихотворение, датированное 1767 годом. Вот о чем говорится в стихотворении как бы от имени самой чешмы:
На вершине старой горы
С вечных времен
Течет обильный родник.
От того щедрого источника
Вылчо Хаджи Ненов
Привел меня сюда
Сто пять лет назад.
Через пятьдесят лет подновили меня
Его три сына: Пенко, Васил
И Теодор – старший сын.
Потом их сыновья: Дмитрий, Стефан
И Переклий
Провели третий путь
На память о своем гордом отце и дедушке.
Награди их, господь,
За добрые дела,
Достойные похвалы!
На горе Витоше я видел чешму, которую устроил некий Крыстя. Устроив, оставил и медный ковшик на тонкой цепочке. На ковшике написал: «Кто принесет этот ковшик к себе домой, того постигнет страшная болезнь».
Так и висит ковшичек, может быть, сорок лет, может быть, пятьдесят.
Одним словом, каждый старается, как может. В одном селении на чешме написаны имена сельчан, вышедших в люди: тот доктор, тот художник, тот профессор, тот полковник или генерал.
Попадаются совсем новые чешмы, сооруженные из серого бетона. На них либо изображена звезда, либо написан какой-нибудь лозунг, например, призывающий к соревнованию с соседним районом, либо к повышению производства мяса, табака, винограда, кукурузы. Каждое время кладет свою неизгладимую печать.
Станислав признался мне, что он скопил деньжонок и тоже хочет устроить свою чешму. Место облюбовано давно, по дороге на Смолян. Нужно будет пригласить архитектора, художника, садовода-декоратора. Вся чешма с художественным оформлением обойдется будто бы в пятьсот рублей, если перевести на наши новые деньги.
Какая прекрасная, какая благородная традиция!
ЭТЮД ЭТНОГРАФИЧЕСКИЙ
(продолжение)
О человеческие ремесла! Почему, спрашивается, я люблю больше всякую ремесленную, кустарную вещь, чем изделие, сошедшее с точнейшего современного станка? Потому, что я знаю: эту ремесленную вещь сделали непосредственно человеческие руки.
Ну, конечно, разумеется, станок или самая сложная аппаратура – тоже дело рук человеческих, тоже произведение его ума, выдумки, изобретательности, хитрости, ловкости. Но все же изобретенная им самим машина отделила его руки и от материала, и от изделия. Он хватается своими руками в лучшем случае за рукоятки машины, а то и вовсе нажимает кнопки. И вот текут, скатываясь в рулоны, тысячи километров ткани; выстреливаются, как из автомата, штампованные женские украшения; громоздятся керамика и хрусталь, разноцветные шерстяные нитки как бы сами собой сочетаются в разноцветные (бухарские ли, персидские ли?) ковры.
И вдруг невдалеке от Троянского монастыря, где мы провели ночь, я вижу гончарный круг. Надо признаться, вижу впервые в жизни.
Троянская керамика попадалась мне на глаза либо у людей, приехавших из Болгарии, либо в художественных магазинах в Софии, либо в музеях на стендах, либо в быту болгарских друзей. Между прочим, с троянской керамикой у меня был тот случай, когда я не мог представить себе, как это сделано. Иной раз видишь вещь и понимаешь, что тебе самому такую не сделать, например Венеру Милосскую, но все же вполне представляешь, что был резец и были руки мастера, и его гениальность, и вдохновение, и были краски у Рафаэля, и были тончайшие кисточки у расписывателя китайского или сервского фарфора. Нам так не сделать, но как это сделано, мы вполне понимаем.
Как не вертел я в руках чашку, или блюдце, или графинчик, или сахарницу, сделанные в Трояне, не мог вообразить, как они расписаны столь причудливым образом. Не может быть, чтобы кисточкой от руки. Но если не кисточкой, то чем же?
Рассказывают в Сибири, будто черт однажды решил освоить все человеческие профессии. Научился и портняжному, и сапожному, и всякому прочему ремеслу, и вдруг попал ему в руки валенок. Поразился и посрамился черт – не мог понять, как это сделано, ни шва, ни начала, ни конца.
Однако я заговорил о гончарном круге. Мастер, сам смуглый, как троянская глина (значит, подчеркнута седина волос), на моих глазах взял бесформенный ком хорошо перемешанной глины и шлепнул его на гончарный круг, который, и правда, есть не что иное, как круг, деревянный, ровный, так примерно полметра в поперечнике. Круг начал быстро вращаться, и ком глины тоже. Так они вращались бы хоть час, хоть день, но мастер приставил к глине свои длинные, как у хорошего музыканта, чуткие, как у опытного хирурга, свои мудрые человеческие пальцы, и ком глины от мгновения к мгновению начал преображаться. Он то вытягивался кверху, то раздавался в стороны, сделался полым, и стенки его все утоньшались и утоньшались.
Задуман был кувшин. Но я насчитал по крайней мере десять промежуточных форм. Может быть, мастер для нас, для зрителей, блеснул своими руками. На каждой промежуточной форме мастер мог остановить свой круг, и вот текучая форма застыла бы и закостенела бы на века уж не в виде кувшина, как было задумано, а либо в виде горшка, либо в виде узкогорлой вазы, либо в виде древнегреческой амфоры, либо в виде самого экстравагантного модернистского сосуда. Все зависело от мастера, от его воли, от его рук. Но ком глины, побывав в древних амфорах, в обыкновенных крестьянских горшках, в узкогорлых вазах, в модернистских сосудах, в конце концов начал приобретать очертания кувшина, как и было задумано мастером.
Текучесть формы заворожила, околдовала меня. Я понял, что, конечно, есть для гончара вполне установившиеся формы, но все же есть оттенки, когда линия едва-едва меняет изгиб, а изделие сразу звучит иначе, приобретает изысканность вместо туповатой тяжести, благородство – ранг искусства. Я понял, что вдохновение при беспрерывной текучести формы также нужно гончару, как любому другому творцу, включая поэта. Я понял также (лишний раз), что и поэт может лепить туповатой тяжести вполне стандартные, вполне бездушные горшки, хотя бы они и назывались стихотворениями. Я понял, наконец (хотя зная об этом еще в 5-м классе средней школы), что гончарный круг – величайшее изобретение человека и (об этом уж не было в пятом классе) что любое творчество, если бы даже захотели сотворить новую планету или новую солнечную систему, – есть гончарный, круг.
