Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
— Ты воображаешь, он хочет остаться здесь? — холодно — спросила мать.
Шмаков быстро обернулся, хотел сказать ей что‑то, но, увидев, что выход свободен, цепко схватил меня за руку.
— Сынок мой, миленький, родной мой, ты же останешься, ты обещал, мы сено хотели косить. Сено, помнишь, сено! — обрадовался он и засмеялся, обнажая острые зубки. — Ты обещал…
Мне почудилось, что он норовит поцеловать мою руку. Я вырвался.
За пасьянсом Федор Осипович просиживал часами. Меня поражало, какой напряженной жизнью жило в эти минуты его лицо — брови, губы, глаза… Со стороны казалось, будто старик ведёт с незримым собеседником изящную, исполненную смысла беседу.
По правую руку уютно дремала на краю стола Вера. Иногда она приоткрывала глаза и следила за раздумчивыми движениями хозяина.
Мне не часто приходилось видеть эту идиллию: едва я появлялся, Федор Осипович мягко сталкивал со стола кошку. Недовольно и лениво спрыгивала она на пол. Что было причиной такой неучтивости по отношению к Вере? Боязнь показаться сентиментальным старикашкой? Опасение, что восседающий на столе зверь вызовет во мне брезгливое чувство?.. С «бережным, строгим уважением относился старик к своему квартиранту.
Я был уже в машине, когда с сумкой и саквояжем вышла мать. Шмаков бежал за ней, хватал её за платье и за руки, потом цеплялся за дверцу «Волги», не давая закрыть её. Вологолов, высунувшись, оттолкнул его. От машины разлетелись, хлопоча крыльями, белые куры.
— Мужчина! — брезгливо процедил Вологолов и выругался.
В институте я считал, что истинные испытания — стерегут меня в будущем, в той новой самостоятельной жизни, к которой я стремительно приближался. Я закалял себя, ожидая хлестких ударов неприукрашенной действительности, но случилось неожиданное. Не настоящее поднялось на меня—его уколы оказались не такими уж болезненными, не сегодняшний день, а полудетское прошлое. Его робкий поначалу бунт превратился вдруг в грозное восстание, которое свирепствовало с каждым днём все неукротимей. Лена, Федор Осипович, старая женщина — случайная попутчица по такси, за которую я заступился, Миша Тимохин — все это были агенты Шмакова. Он объединил их против меня, и они передавали меня из рук в руки, как эстафету.
Клевало хорошо, а из головы у меня не выходила Лена — как сидит она на перевернутом котелке, и её ледяная рука, и усталые движения. Я раздумывал, не сказать ли Антону, что ей плохо, когда услышал за спиной его тяжелые, скользящие по косогору шаги. Он встал рядом, но я не повернулся к нему.
— Надо возвращаться, — хмуро произнес он. — С Ленкой не лады.
Я покосился на его помятое со сна лицо и уставился на поплавок. Как подействует на нее наше неожиданное возвращение — ведь мы рассчитывали пробыть здесь дня три? Она ждала эти три дня весь год…
— От переутомления у нее. Или впечатлений слишком много… А может, ещё дома было что.
Поплавок повело, я подождал, надеяеь, что рыба высвободится, и медленно вытащил крупного ерша. Он глубоко заглотал крючок, и я никак не мог отцепить его. Антон угрюмо следил за моими действиями. Мне было неловко, что я так много наловил сегодня.
На этажерке, во всю среднюю полку, что‑то плоское было накрыто вафельным полотенцем с рубцами от глаженья. Когда начало смеркаться, Федор Осипович попросил меня не ходить сегодня в столовую — с ним поужинать.
— Если, конечно, это не нарушит ваши планы, — прибавил он, и лицо его на секунду разгладилось в преддверии улыбки. Расстелил на столе крахмальную скатерть, поставил тарелки и лишь после этого бережно снял с этажерки полотенце. Ровными рядами белели пирожки — сырые, продолговатые, аккуратные.
Старик ловко перекинул полотенце через плечо, один конец зажал под мышкой, другой — ладонью и, как на поднос, стал проворно укладывать пирожки — так, чтобы ни один из них не касался другого. Отработанность движений выдавала профессионала. И все равно я не мог представить себе Федора Осиповича в колпаке и, повар. ском халате.
Миша Тимохин рассказал мне: пирожковая, где работал Федор Осипович, была примечательностью города. Одни звали <её «Дюймовочка», другие — «Федулины пирожки». Даже приезжих водили сюда…
Несколько лет назад, когда неподалеку выстроили кафе «Космос», «Дюймовочку» закрыли. Федора Осиповича пригласили в это новое кафе, но он отказался.
Что отпугнуло его? Быть может, сверкающие никелем бездушные автоматы?
Федор Осипович приложил ладонь к стакану с горячим кофе. Он вспоминал о чем‑то, и лицо его жило, как. в минуты, когда он раскладывал пасьянс.
— Знаете, — произнес он, — характер многих людей можно определить по тому, как он ест пирог. Именно пирог. В ресторане человек притворяется. А в пирожковой— нет. Здесь ему не перед кем притворяться. Есть, например, такие, что откусывают и сейчас же глядят на начинку. А другой сперва разломит, изучит, что там внутри, а уж после съест.
Он поднес пирожок ко рту, придержал собираясь что‑то прибавить, но раздумал, и лишь глаза его озорно и коротко блеснули.
Я отпил кофе.
— Иногда любопытно было наблюдать, — продолжал старик после паузы, и я видел, что ему доставляет удовольствие говорить об этом. — Вот возьмёт он два пирога, съест, помучается, возьмёт ещё один, потом—ещё… Или стоит В очереди и считает, сколько ещё на противне. Хватит ли ему… Вы знаете, — Федор Осипович посмотрел на подоконник, и по спокойному, уверенному повороту его головы я понял, что он все время помнил о Вере, которая молчаливо сидела там — это была очень деликатная кошка. — Вы знаете, даже наша Вера, если она ест самое свое любимое и её позовешь — подойдет. Оставит колбасу и подойдет. А ведь кошка… — Он посмотрел на меня и слегка улыбнулся, как бы прося не принимать слишком всерьёз его слова. Взгляд его остановился на моем кофе. — Остыл… Заговорил я вас.
По–прежнему демонстрировал Ихмператор свою заботу обо мне, как о молодохМ специалисте, по–прежнему доброжелательно и великодушно рокотал надо мной его императорский басок, но я знал, что он меня ненавидит и — допусти я ничтожную оплошность — он растопчет меня.
Жонглируя фразахми о необходимости разносторонней практики, он подсовывал мне работу нудную, канцелярскую. От опытов я был отстранен и с утра до вечера скучно корпел над однообразными бумагами. Но мне и в голову не приходило раскаяться, затребовать пощады или (воспользоваться одним из путей к примирению, которые Император умышленно, думаю я, оставлял открытыми.
А все‑таки не было ли в честности, которую я так пылко исповедовал, примеси корысти? Не полагал ли я, что если на одну чашу весов с щедрым походом швырнуть связку добрых дел, то она уверенно перевесит другую, устыжающую нас чашу?
Болезненного вида человек в букинистическохм магазине с грустныхМ вожделением глядит на книгу, которую продавец отказалась придержать до вечера.
— Не имею права… Да это и не антиквар, не тридцать рублей. Рубль семьдесят всегда найдется.
Человек кивает, соглашаясь. Я отзываю его в сторону и предлагаю рубль семьдесят. По жёлтому лицу идут пятна.
— А я вам, — говорит он, запинаясь, — я вам принесу, куда скажете.
Я не смотрю на него, чтобы не видеть в его глазах уважительной благодарности.
Я встал, как обычно, в восемь и, когда вышел из своей комнаты, удивился, что Федор Осипович до сих пор в постели. К этому времени его кровать всегда была аккуратно застелена.
С перекинутым через плечо полотенцем прошел в коридор и лишь на обратном пути в глаза мне бросилась необычная поза старика. Правая рука безвольно лежала вдоль тела. Одеяло, обнажив ноги в белых кальсонах, сползло на пол. Высоко и неподвижно желтели ступни.
Я одеревенело приблизился к кровати. Старик трудно открыл глаза. Осунувшееся лицо в утреннем свете было белым — одного цвета с седыми волосами. Странно суженные, будто сплющенные зрачки глядели с выражением страдания. Он разомкнул губы, но звуки, выползшие изо рта, были невнятны.
В коридоре я крикнул Тимохина, а сам побежал вызывать «скорую». Второй раз в жизни я так близко, лицом к лицу, сталкивался со слепой жестокостью болезни.
Антон ушел, а я удил до тех пор, пока они не окликнули меня. Медленно поднялся я наверх. Лена была подвижна и разговорчива — она боялась, что брат догадается о её нездоровье. Она метнулась ко мне и, взяв рыбу, заявила, что сейчас приготовит её.
— Скажи, какой лось сегодня был! — потребовала она. — Вот на столько подпустил, как до палатки отсюда—скажи, Кирилл!
— Да, — ответил я, пряча глаза.
Антон сосредоточено подбрасывал в костёр сосновые ветки. Шмакова напоминала мне Лена — каким был он в последние дни нашей алмазовской жизни.
Проворно почистила она рыбу, сложила её в целлофановый мешочек. Она напевала что‑то.
