Сергей Никитин - Живая вода
…Но ее там не было. Полусгнившие бревна с вывороченными скобами торчали из суглинистого берега, вода стремительно бежала по размытому осклизлому каменнику между позеленевшими сваями, омывая, как туши каких-то погибших животных, два крутобоких ржавых сопла турбин. Луг, который остался в моей памяти таким распестренным и гомонливым, был теперь пустынен и дик. Застойную воду в заводях и баклушах сплошь покрывала сочная ряска чуть не с копейку величиной, стебли осоки сухо терлись друг о друга, а одинокая фигура рыболова — парнишки лет пятнадцати с озябшим носом — только еще выразительней подчеркивала запустение и одичание окрестных мест. Он закидывал леску на кривом березовом удилище прямо в водоворот у разрушенной плотины, где медленно вертело и вспучивало густую кашицу из ряски, и часто выхватывал то крупного ельца, то плотицу, выскакивавших из воды с каким-то влажным пробочным чмоком.
— А что, станцию-то давно сломали? — спросил я.
Он переложил удилище из руки в руку и обернулся:
— Давно. Уж и забыли.
— Чем же она вам мешала?
— Морока с ней, — усмехнулся он. — Больше чинили, чем пользовались. А свет на одну избу-читальню давала.
— Ну, а теперь как же?
— Теперь у нас будка.
— Чего? — не понял я.
— Будка, — неторопливо ответил он, опять выхватывая из-под ряски толстоспинную плотву и в то же время указывая мне свободной рукой в сторону села, куда, по-видимому, к трансформаторной будке, перевернутыми ижицами сбегались длинноногие деревянные столбы с подпорками.
Мне все стало ясным. Стареем и разрушаемся мы, а жизнь, разрушая старое, набирает свежие силы и молодеет. Сожалеть ли и грустить по этом поводу? Конечно же, нет. Но когда я шел по сумеречным долам и уже совсем темным гривам обратно к берегу Клязьмы, именно с чувством грусти и сознанием невозвратимости вспомнился мне тот счастливый мой день, ярко и празднично закатившийся в прошлое. Ведь не всегда доводы разума властны над нашими чувствами.
Вкус желтой воды
До сих пор сохранилась у меня потертая на сгибах, мягкая, как тряпочка, карта. Она была новой, когда те трое мальчишек принесли свою кровавую клятву. Диковатой прелестью нехоженых мест веяло на них от зеленого пятна на карте по левобережью Клязьмы. Бескрайний, уходящий за обрез карты разлив лесов с голубыми кляксами озер, с синей жилкой реки Лух, с одинокой ниточкой проселка, на которой редко-редко где был подвешен кружочек населенного пункта, дохнул на них своим смолистым запахом. Лухское полесье, Карстовые озера, Нерльско-Клязьминская низменность — все эти названия звучали для мальчишек, как загадочный шум лесов, как баюкающий плеск озерной волны, как задумчивый шорох ржаного поля. А Лух! Про эту речку мальчишки узнали, что протекает она среди торфяных болот, что русло ее поросло травой и тростником и что цвет воды в ней желтоватый.
Этот желтоватый цвет окончательно сразил мальчишек. В глазах у них заблестела какая-то сумасшедшинка, говорившая, что теперь они не остановятся ни перед чем, чтобы отправиться в свое путешествие.
Но жизнь, как уже было сказано, рассудила по-своему…
На Лух я вышел в среднем его течении, у поселка Фролищева Пустынь. Там стараниями секретаря партийной организации лесокомбината я поселился в пустующей квартире из трех комнат с кухней, чуланами и хозяйственными пристройками.
Из стен здесь во множестве торчали гвозди, дававшие возможность заключить, что мой предшественник был страстным любителем картинок, фотографий и всего, что можно повесить на стенку. Теперь эти гвозди продолжали отлично служить мне, в роскошном просторе располагая на ночь по стенам мои вещи — от «кепи-спорт» до штанов.
Жил я в этой квартире в свое удовольствие. Как в сказке, выходила ко мне из-под печки мышка, а я, за неимением каши, давал ей сахару, а она за это награждала меня, как Машу, тем, что всякая работа у меня спорилась.
Дни мои проходили в скитаниях по берегам Луха. Вода в нем оказалась действительно желтой, даже с коричневым торфяным оттенком, а язи отливали, подобно линям, темной бронзой.
Свои желтые воды Лух нес среди дубовых рощ и сосновых лесов, между светлыми песчаными берегами, через болота и непролазные крепи.
Путь к устью, куда мне хотелось попасть, был один — водой. Он манил меня, когда я, стоя на мосту, глядел, как вода, омывая песчаный остров, уносится за изгиб реки, в зеленое царство лесов.
«Ну, что ж, — думал я тогда. — Быть может, этот бег воды был первой силой, которую использовал человек в своем движении к культуре и техническому прогрессу. Почему бы не вернуться мне к простейшему способу ее подчинения и не построить себе плот?»
С этой целью я обошел берег, собрав кучу древесного хлама. И чего тут только не было: бревна, кусок забора, намокшие доски, поленья!
Совершенно невозможно было голыми руками создать из этого материала водоплавающий снаряд.
В магазине хозяйственных товаров из инструмента нашелся топорик без топорища, а из связывающих материалов — электрический шнур. Безнадежно обстояло дело с гвоздями. И тогда я вспомнил про свою квартиру и сколько там торчит из каждой стены гвоздей.
Целый день я, ссаживая руки, раскачивал их и вытаскивал, пока наконец не осталось ни одного.
Велик, наверное, был ужас первого человека, когда вода подхватила и понесла его. Но это падение человека с берега в стихию было той причиной, которая вызвала к жизни современное пароходство. Теперь того первобытного ужаса перед стихией нет: человек защищен всем накопленным за века опытом, поэтому я только посмеялся, когда вода подхватила и понесла меня. За свой опыт я заплатил дешевле, и он не станет причиной развития пароходства, но теперь-то уж я сам буду строить плоты по-иному.
То сооружение, которое от толчка колом вынесло меня на середину реки, стало медленно оседать подо мной в глубину. Погрузившись сантиметров на тридцать, оно спокойно поплыло по течению, и я теперь представляю, как был изумлен спросонок тот рыболов, что увидел меня идущим по воде, как посуху.
Моему мешку, картам, сапогам грозило потопление.
Размахнувшись, я выбросил на берег все это, а сам…
Было очень раннее утро, первая птица только-только звенькнула в дубовой роще, когда я возвращался в свою квартиру. И это хорошо, что никто не видел меня, потому что не очень-то приятно встретить насмешливый взгляд и, может быть, услышать ядовитое соболезнование.
Когда я снял с себя одежду, чтобы просушить ее, то сам не выдержал и громко расхохотался: ни одного гвоздя в квартире не было…
Заключение
В доме, где была вентиляционная отдушина, давно уже поселились незнакомые люди. Если они пошарят в отдушине, то непременно найдут там бумажный цветок и в нем кровавую клятву трех мальчишек.
Теперь к ней можно прибавить, что одного из них унесла война, другой нелепо и обидно погиб, разбившись при аварии мотоцикла, а третий через много лет вспомнил свою клятву и отведал воды из многих рек и озер своей Родины.
Если брать в расчет весь его путь, то не была ли это живая вода?
Пеструшка
Каждый месяц в году по-своему хорош. Но есть у меня два самые любимые месяца — март и август. О марте я как-нибудь расскажу отдельно, а сейчас — об августе, спелой поре лета, поре зрелости плодов, самой богатой поре природы и человека. Вернее, об одном августе моей жизни. Еще вернее, — об одном его эпизоде.
Именно этот месяц мы выбрали для путешествия на лодке вниз по реке Клязьме.
Было чуть студеное, ясное, омытое росой утро. Река клубилась молочным туманом, на противоположном берегу из кустов вылезало неяркое и огромное солнце, точно разбухшее в сырости далеких болот. С широкого обмелевшего плеса город, расположенный на холмах, казался беспорядочным нагромождением голубых, красных, зеленых и желтых домов, поставленных друг на друга, словно кубики. Старинный белокаменный собор с золотым шпилем плыл в небе подобно легкому облаку. На окнах домов и куполах собора лежали красноватые отблески восходящего солнца. Вдоль реки по насыпи, мелькая просветами между вагонами, шел длинный товарный состав, груженный лесом, автомашинами и громадными ящиками, на которых обычно бывает надпись: «Не кантовать!»
Легкий ветерок сваливал паровозный дым к реке, развешивая на реденьких прибрежных кустах его седые лохматые клочья… Было самое обыкновенное августовское утро.
Но для нас оно было не таким уж обыкновенным. Даже, более того, оно было для нас единственным, это первое утро нашего путешествия. Оно запомнилось нам на всю жизнь, потому что единственное всегда необыкновенно и запоминается очень прочно.
И пожалуй, то же самое можно сказать о каждом утре, каждом дне, каждой ночи этого счастливого августа.
