Ульмас Умарбеков - Джура
И вот тут, в заброшенном селении в песках, и настигла нас беда, и с ночи той жизнь моя круто переменилась.
Только я задремал, слышу — выстрелы, и близко. Я вскочил, выбежал на улицу — какие-то всадники летят, стреляют на ходу. Араб, вожатый каравана нашего, бежит от них, и успел я услышать, как кричал он: «Курды, курды…» Тут меня ударило под ухом — и больше ничего не помню.
Очнулся — вижу, светает уже. Лицо, шея, рубаха на мне — все в крови. Стал кричать, звать попутчиков своих — тишина, никто не отзывается. Бросили меня? Одного, в пустыне?
Поднялся я кое-как, на шее рана болит, голова раскалывается… Доплелся до того дома, где остановились хозяева, баи наши, вошел — и в глазах у меня помутилось, повалился я снова на землю.
Когда в себя пришел, заплакал я — от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и прикончили их бандиты… «Бай-ата!» — звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял, наконец, что один-единственный остался в живых в пустом селении среди пустыни… А где-то за песками, за горами, за морями ожидал меня клочок земли в кишлаке Шагози и домик на нем, а в домике — жена моя Ортикбуш…
Страх гнал меня от мертвецов, но что делать, куда идти — я не знал. Солнце начало припекать, рана болела, я шатался от слабости… Наконец — будь что будет — я решил возвращаться назад, к селению, где остановились мы прошлой ночью, — до него был день пути по караванной дороге.
Как я добрался до того селения — не помню, в голове звон стоял, на глазах пелена… Но вид мой, рана и окровавленная рубашка не удивили там никого, и никто мне не посочувствовал. Видно, привыкли уже к такому. Но все же дали мне умыться, накормили, напоили… Пуля, оказывается, прошла под ухом и только задела шею. Я упал, и это меня спасло…
Назавтра на двух верблюдах я и еще двое мужчин отправились к злосчастным развалинам. Похоронили моего бая, его попутчиков, и слуг, и проводников… Прочитали заупокойную молитву. И вернулись обратно…
Бандиты взяли все, ограбили нас до нитки. У меня не было с собой ни гроша. Я понимал, что надо выбираться из пустыни, добраться до города, но как, с кем? Что будет со мной, как вернусь на родину? Ведь без денег — никуда, путешествовать за тридевять земель могли только баи…
Прожил я так неделю, не зная, куда идти, и тут, на мое счастье, остановился в селении караван, направлявшийся из Медины в Багдад. Жители упросили караванбаши, и тот согласился взять меня с собой, поставив условием, что я пойду пешком и буду погонять верблюдов. За это караванбаши обещал кормить меня. Но и такому случаю я был рад.
И вот, слабый, отощавший и с побитыми ногами, пришел я в Багдад. И понял тут, что никому не нужная я букашка в огромном этом муравейнике, что никто не спросит меня, кто я и откуда, что у всех свои заботы, и если я помру с голоду, то туда мне и дорога.
Я дошел с караваном до базара, и здесь караванбаши отпустил меня. Я поклонился ему, поблагодарил — он сделал для меня, что мог.
Так я оказался на багдадском базаре. Тут мог насытиться любой глаз и истощиться даже бездонный карман, душу человеческую и то можно было б найти — только заплати.
Что такое деньги, какое это проклятие рода человеческого — только на багдадском базаре понял я. Аппанбай ведь не платил мне деньгами, только кормил да одевал кое-как. А тут узнал я, что деньги — это мать и отец, есть деньги — весь мир твой, нет денег… Видел я на базаре купцов, что, потеряв богатство, кончали с собой, не могли пережить. Видел и таких, что богатством были равны шаху. А на меня, нищего, безъязыкого, и не смотрел здесь никто — кому я был нужен! Торговые люди искали одного: удачи, денег, богатства. Деньги — вот был их пророк, базар — их Мекка. И в этой Мекке я должен был найти себе кров и еду, если хотел выжить.
… Я шел за стариком или старухой и, когда они нагружались покупками, предлагал донести корзины до дому. Одни соглашались, другие с руганью гнали меня и, кряхтя, тащили корзины сами, а я не обижался, понимал, что у этих, значит, каждая медяшка на счету.
Я пропадал на базаре, хватался за любую работу — базар был для меня и домом, и полем… Так прошел год.
Днем я успевал думать только о куске хлеба. А ночами я вспоминал родные места, жену и верил, что удастся мне, что подвернется счастливый случай и приведет меня домой.
Дождется ли меня Ортик? А вдруг уже потеряла надежду?.. Всего два дня пробыли мы мужем и женой, и я уже с трудом вспоминал ее лицо. Может быть, и она забыла меня? А кто из бедняков откажется от молодой красивой женщины с землей и кровом? Я думал об этом, и сердце мое сжималось.
Если бы хоть нашелся человек, который понял бы, которому я мог бы рассказать о наболевшем. Только где его найти?.. Такого не было даже на багдадском базаре…
Однажды я стоял на своем обычном месте среди базарной толчеи, опоясанный веревкой, и ждал, не подвернется ли какая работа. Вдруг я услышал турецкую речь. Сердце мое встрепенулось, я ожил и стал проталкиваться, отыскивать в толпе говорившего на понятном мне языке. Оказалось — по-турецки разговаривали двое, богато одетые, в европейских костюмах — молодой и пожилой. Они выбрались из базарной мешанины и направились к ожидавшему их фаэтону. Я бросился следом, и, когда пожилой собрался подняться в фаэтон, я подскочил и помог ему.
— Спасибо! — поблагодарил он, опустившись на сиденье, посмотрел на меня и начал рыться в кармане.
— Нет, нет, ага, мне не нужны деньги… Умоляю вас, увезите меня, ага…
— Увезти тебя? Куда? — поразился молодой.
— Все равно куда… Я погибаю здесь, случай занес меня сюда… Родина моя далеко, я нищий здесь и чужой…
Молодой посмеялся моим словам, а пожилой заметил поучающе:
— В этом мире все случайно, и все мы чужие… И все погибнем… А родина моя — тоже далеко… Подумай, на что жалуешься, незнакомец! Но скажи, странный человек, кто же ты, почему знаешь мой язык? Ты турок?
Я сбивчиво и торопливо стал рассказывать — как совершали мы с господином хадж, как напали на нас разбойники и я один волей аллаха остался в живых.
Турки переглянулись.
Что-то, наверное, было в моих словах такое, от чего молодой не улыбался больше, а пожилой качал головой и вздыхал сочувственно. Я понял, что мне поверили.
— Ага, пусть буду рабом вашим — только спасите, увезите меня отсюда! — молил я, схватив руку старшего турка. Он что-то тихо сказал спутнику, видно было — распорядился, и тот склонил перед ним голову. Потом старший обратился ко мне:
— Твои слова коснулись моего сердца, человек. Утром приходи в порт, найди контору Искандербея, — он посмотрел на молодого, и тот снова склонил голову.
В счастливом тумане я смотрел вслед коляске, увозившей богатых турок, а может быть, это не туман, а слезы радости застилали мне глаза.
Назавтра я отыскал в порту нужную мне контору: пожилой турок оказался богатым коммерсантом, свои товары он отправлял на пароходах в дальние страны. Меня посадили на корабль — и так началась вторая полоса моих скитаний. Через день мы благополучно прибыли в Стамбул. И там, в Стамбуле, я прожил двадцать один год.
Какими только работами я не занимался, чего не насмотрелся… Наверное, единственное, чего я не видел в Стамбуле, — так это денег, с которыми можно было бы пуститься в дальнюю дорогу к родному кишлаку, зная, что не помрешь в пути с голоду или не застрянешь в самом начале в поисках заработка и куска лепешки…
Я снял угол за Кок-мечетью, жил там, у меня появились друзья — такие же бедняки, как и я: арбакеш, разносчик писем, продавец газет… С ними я отдыхал душой, мы делились друг с другом куском хлеба, и от них же, от товарищей моих по нищете, я узнавал, что творится в городе и в мире… Когда Алибей, торговавший газетами, видел в них известия из России, а тем более из Туркестана, он спешил ко мне и читал мне вслух. Тоска по родине иссушала меня, я с волнением ловил любую новость оттуда — хорошую ли, плохую… Когда вернусь в мой кишлак, мечтал я, возьму горсть теплой и желтой, как золото, родной земли и прижмусь к ней лицом, а потом и умереть не страшно… Но придет ли он, этот счастливый день?
И вот… Помню, в то время я был извозчиком — хозяин отдавал мне четвертую часть выручки, этого едва хватало на хлеб и горячее… Так вот, рано утром я ожидал нанявшего меня человека у мечети Айя-София, а мимо пробежали мальчишки — продавцы газет, они кричали, перебивая друг друга:
— Революция в России!
— Царь Николай отрекся от престола!
— Образовалась временная власть!
Я еще не понимал всего смысла услышанного, но почувствовал: раз нет царя — это хорошо! Впервые в жизни я купил газету и сам прочитал ее: о том, что свергнут царь и у власти — Временное правительство, заголовки газеты кричали еще голосистее, чем мальчишки-продавцы.
Вечером ко мне пришли друзья, и мы до полуночи говорили о новостях из Петрограда. Все были радостны, поздравляли меня, и мы даже выпили немножко, потому что друзья мои надеялись: жизнь моя изменится теперь к лучшему.
