Евгений Дубровин - Билет на балкон
Игорь достал вторую ложку и присоединился к другу. Они выскребли котелок до дна, съели остатки консервов, напились воды и легли возле угасающего костра.
– Понимаешь, я так больше не могу, – сказал Глорский. – Идти и молчать. Молчать и думать о том… О том, что нас тоже могло не быть. И мы бы не сидели с тобой сейчас у костра, не ели бы кулеш, не слушали эту глупую ворону… Как те девочки… Так и не увидели море… Им не надо было прислоняться к стеклу.
– Кто же знал…
– Оказывается, умирать не так уж страшно. Я даже не успел осознать. Страх приходит потом.
Кутищев приподнялся, пошарил в траве и бросил в тлеющий костер пучок хвороста. С треском взвилось вверх искристое пламя.
– А я по-настоящему испугался, когда ты крикнул мне… Показалось страшно мерзким взлететь вместе с самолетом. Почему-то представил своих «гвардейцев»… Как идут они вслед за запаянным гробом, и даже проститься с отцом нельзя. Вообще-то они бы не пропали. Они очень самостоятельные у меня. И это, знаешь, как-то утешало в тот момент. Я подумал, как правильно я делал, что воспитывал их именно так. Помучились бы, конечно, годок-два, а потом встали бы на ноги… Старший уже совсем взрослый…
Пламя опало. Темнота стала оседать на углях пеплом. С гор дунуло сырым ветром. Кутищев опять пошарил в траве, но ничего не нашел.
– Дрова все. Схожу…
– Не надо. Давай спать.
– Еще немного.
Кутищев ушел. Костер все больше покрывался плотной коркой пепла, лишь кое-где из-под нее выскакивали веселые фонтанчики огня. Глорский, не вставая, нарвал сухой травы, бросил на угли. Вспышка вырвала из тьмы часть поляны, ствол дерева, кусты. Кусты шевелились, словно в них кто-то прятался. Борис почему-то вспомнил, как он видел костер с балкона в телескоп… Может быть, и его сейчас кто-то рассматривает из кустов… Или держит на оптическом прицеле. Борис не знал, почему ему пришла мысль об оптическом прицеле. Он ярко представил себе всю картину со стороны. Ночь, горы, лес, догорающий костер, мечущиеся по поляне красные блики, скорчившаяся возле костра фигура, такая открытая, беззащитная… И человек, удобно положивший в развилку дерева винтовку с оптическим прицелом, в который хорошо видна поляна, костер, он, Борис Глорский…
Глорский поежился Вот почему, оказывается, нельзя подглядывать. Потом кажется – за тобой тоже кто-то все время следит.
– Игорь! – крикнул Глорский.
В кустах послышался треск.
– Еле набрал! Но сушнячок отличный. – На поляну вышел Кутищев, как всегда спокойный, уверенный.
Костер снова стал ярко плести свое не оставляющее следов грубое кружево. Опять стало тепло. Человек с винтовкой, имеющей оптический прицел, перестал целиться и ушел Борис больше не чувствовал его взгляда.
– Да, страшно не было, – сказал Глорский, чуть отворачивая лицо от ярко пылавшего пламени. – Просто за какой-то миг перед глазами прошла вся жизнь Сто раз сам писал: «В этот момент перед глазами прошла его жизнь». Писал, хотя казалось это враньем. А оказывается – не вранье… Когда все перемешалось, думал, что конец, я встретился глазами с одним человеком…
– С безруким?
– Откуда ты знаешь?
– Ты с ним поздоровался…
– А он не ответил…
– Да.
– Когда все смешалось, когда мы толпились в проходе и должно было вот-вот взорваться… мы столкнулись лицом к лицу с ним. И я знаю, что он подумал… Я знаю, что он подумал… Знаешь, что он подумал? «Эх ты…» – он подумал.
– Не возбуждай себя.
– «Эх ты, Глорский», – он подумал.
– Пошли спать. Костер совсем потух…
– Это мой школьный учитель.
– Пошли спать. Костер потух…
– Он меня… Представляешь… он меня даже в тот момент…
– Пошли спать.
Они залезли в палатку и застегнули полог.
– Постарайся заснуть, – сказал Кутищев. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи…
ВАН ИЧ
Он преподавал литературу. Вообще-то его звали Иваном Ильичом, но постепенно имя сократилось, и он стал Ван Ичом. Ван Ич не признавал ни методики, ни учебников. Он знал наизусть всех поэтов, мог читать по памяти целые главы из прозаических произведений, ему были известны до мельчайших подробностей биографии поэтов и писателей, их друзья, связи, любовные истории. Его урок превращался в винегрет. Ван Ич метался между партами, декламировал, сам себя перебивая пришедшими на ум историями, одновременно спрашивал, ставя оценки (оценки ставила за него примерная ученица, сидевшая на первой парте). Ничего нельзя было предугадать заранее. Круглые отличники хватали на его уроках «двойки». Закоренелые двоечники получали «пятерки». Сначала администрация школы пыталась бороться со стихией Ван Ича, втиснуть его в привычные рамки методики, потом просто показывала его приезжим инспекторам, как анекдот, потом, как всегда это бывает, привыкла.
Другой странностью Ван Ича было то, что он не выделял никого из своих учеников, даже, наверно, не помнил их лиц. Очевидно, это происходило потому, что все отвечали, наперекор бурной энергии учителя литературы, по учебнику. Даже примерная ученица, хотя она тянула на золотую медаль. Ибо отвечать так, как требовал Ван Ич, было выше человеческих возможностей.
Первым человеком, которого учитель литературы в силу ряда причин вынужден был заметить, оказался Борис Глорский. Произошло это при следующих обстоятельствах.
В тот год у них в школе в моде была игра в прятки. Это оказалось настоящим бедствием, свалившимся на школу, какой-то эпидемией. Откуда взялась эта эпидемия, осталось загадкой, но в тот год в прятки играли все классы, начиная с первого и кончая десятым. Играли до уроков, после уроков и даже во время уроков. Взбешенный завуч, бывший боцман, гонял по пыльным школьным чердакам за прятавшимися, вытаскивал за шиворот из разных укромных закоулков, наказывал немилосердно, но все было бесполезно. Эпидемия разрасталась. Поползли слухи, что даже молодые учителя потихоньку во время большой перемены стали поигрывать в эту игру.
Королем игры в прятки считался Борис Глорский. Найти его было делом совершенно безнадежным (например, однажды много часов подряд он отсиживался в неработающей дымовой трубе банно-прачечного хозяйства).
На почве пряток и произошло «первое знакомство» Бориса с Ван Ичом. Глорский поспорил с классом, что он спрячется в помещении класса во время урока Ван Ича и отсидит весь урок.
Так и сделали. Перед началом урока весь класс вышел в коридор и честно не подглядывал в замочную скважину. Затем после звонка все расселись по своим местам.
Глорского в классе не было.
В открытую дверь (ему всегда оставляли дверь открытой) вбежал Ван Ич.
– Итак, Герцен! – закричал он еще с порога, кидая на стол зажатый под мышкой журнал (примерная ученица тут же встала и аккуратно раскрыла его на нужной странице).
Урок начался.
Спрятаться в классе можно было в следующих местах:
1. За шкафом (самое элементарное. Вряд ли Глорский пойдет на это).
2. В шкафу (но шкаф забит старыми картами и всяким хламом).
3. Между печкой и потолком (но пространство было настолько невелико, что там не уместился бы и двухлетний ребенок).
Больше спрятаться было негде. Разве Глорский настолько идиот (а может быть, и гений!), что, воспользовавшись суматохой, забился под чью-либо парту возле стены? На всякий случай каждый посмотрел у себя под ногами. Затем по классу пошла гулять записка: «Он в шкафу. Все вытащил заранее». Записка обошла весь класс. В знак согласия каждый на ней расписался, и только Пяткин, самый тупой человек во всей школе, нацарапал: «Он за шкафом. Пяткин».
Затем с командного пункта – «Камчатки» – поступил приказ: «Синицыну проверить шкаф».
Синицын был парнем оторви да брось, и проверить для него шкаф, да еще на уроке Ван Ича, было делом плевым. Для проформы он поднял руку и пробасил (Синицын сидел в классе третий год, и у него появился бас и стали прорезаться усики):
– Ван Ич, можно в шкаф?
Учитель литературы в это время шпарил наизусть главу из «Былого и дум» и, естественно, этот идиотский вопрос оставил без внимания. Тогда Синицын вперевалку направился к шкафу, раскрыл его и стал в нем рыться (шкаф был преогромнейший).
– За-ш-ш-ка-ф-ф-ф, – зашептал Пяткин шепотом, который смог бы разбудить заснувшего летаргическим сном.
Сделав несколько кругов по классу, учитель литературы наконец заметил рывшегося в шкафу Синицына. Продолжая читать главу, Ван Ич побежал к шкафу. И вот, когда он пробегал расстояние между столом и шкафом, кто-то довольно отчетливо вскрикнул:
– Ой!
Иван Ильич перестал читать и остановился.
– О-ей-ей! – наконец уже явственно раздался вопль.
Все раскрыли рты от изумления. Крик явно шел из-под земли. Чтобы проверить свое предположение, Ван Ич притопнул ногой. И тогда уже человек под землей заорал не своим голосом. Учитель литературы с выражением почти мистического ужаса на лице уставился на половицу. Из-под пола вылез взлохмаченный, поцарапанный Глорский. Из правой щеки, куда ему вонзился гвоздь от половицы, сочилась кровь.
