Булат Окуджава - Бедный Авросимов
— Фу, позор какой! — засмеялся офицер, который миловался в начале вечера с Дельфинией, а именно — Сереженька. — Вы, Бутурлин, напрасно им все это объясняете… Они же притворяются… Я, дак, палил, например, в самую гущу… А что? Или вот, когда мы князя Щепина вязали на площади, даже он меня оправдал… Он мне сказал: "Вот я бы, к примеру, тебя вязать не стал бы… Я бы тебя — саблей… А ты великодушен, черт!"…Сроду не забуду, как он это сказал. Ведь промеж нас — одно рыцарство должно быть, понятия чести…
— Ну, пошел выворачиваться! — засмеялся со злостью гренадерский поручик.
— Какие ж такие планы у него, — спросил Бутурлина Авросимов, — что он муки-то за них принимать должен?
Бутурлин сразу понял, кого имеет в виду наш герой, поморщился, что его отрывают от спора, потом засмеялся и сказал:
— Ах, да что там за планы? Тщеславие одно… А ради чужого тщеславия кому умирать охота? Даже государю…
— Не касайтесь государя! — крикнул молодой человек с красными ушами.
— Когда государь был великим князем, — спокойно, с легкой улыбкой на устах сказал гренадерский поручик, — мне довелось в охоте его сопровождать…
Авросимов побледнел ввиду такой новости, губы у него пересохли, ему даже показалось, что он видит перед собой государя, шагающего по высокой траве в кожаном камзоле, высоких ботфортах, с мушкетом в руках.
— … Подстрелив кабана, — продолжал поручик неторопливо, — и будучи в расположении, он, смеясь, заметил окружающим его, что разница между положением царя дичи и царя человеческого лишь в том, что за этим бегать надо, а тот сидит и дожидается, когда его прикончат…
— Не верю! — захохотал Сереженька.
Все зашумели. Поручик махнул рукой и выпил вина. Авросимов, ступая как по иглам, приблизился к нему и спросил тихо:
— Сударь, как это вы об государе говорите?
— А что? — скривился поручик. — Или я не волен говорить, что мне заблагорассудится? — и снова выпил.
— Да перестаньте, господа, — сказал Сереженька.
— Господа, — сказал Бутурлин, — карты ждут.
Вист продолжался. У нашего героя шумело в ушах и пальцы дрожали. Он опустился на ковер и стал пить, как вдруг гренадерский поручик, уже изрядно хмельной, неожиданно приблизился и спросил, теребя усики:
— Кто вы такой, чтоб меня судить?
— Да это не я, — сказал Авросимов. — Это они вас за то, что вы к бунтовщикам симпатии высказывали…
— Я? — скривил губы поручик. — А знаете ли вы, что я семь суток Пестеля в Петербург конвоировал, имея, представьте, указание — стрелять, коли что… Ага… Вот так сидел с ним… — и он опустился рядом с Авросимовым и прижался плечом к его плечу. — Вот так сидел…
— А он ничего?.. — спросил наш герой с присущим ему любопытством. — Не намеревался чего?..
Он заглянул в стеклянные глаза поручика, и они показались ему выразительными как никогда.
— Два жандарма сидели в санях напротив, — сказал поручик. — Я — рядом, а они — напротив. Я ему сказал: "Эта картина изображает нас с вами как единомышленников". Он засмеялся. "Вас это пугает?" — спросил он. "Нисколько, ответил я. — Даже поучительно весьма, не будучи виновным, ощутить себя в таковой роли". Он снова засмеялся, потом сказал: "Один Бог знает истинную нашу вину, ибо в житейском смысле мы всегда виноваты друг перед другом…" "Однако везут вас, а не меня", — возразил я. "Один Бог знает истинную вину, задумчиво повторил он. — Склонность служить общественному благу — не есть вина". — "Вы-то чем служили, позвольте спросить?" — удивился я.
— Чем это он служил? — спросил Авросимов с негодованием и растерянностью.
— "Чем же это вы служили?" — спросил я. Он стал кутаться в шубу, усмехнулся и ответствовал: "Мой полк был лучшим на царском смотре. Это ли не служба?" Тут я заметил, что спящие дотоле жандармы бодрствуют и один из них косится в мою сторону.
— Непонятно, непонятно, — удивился Авросимов.
— Чего же непонятного? — рассердился вдруг поручик. — Ничего вы, любезный, не можете знать да и не должны… Кто вы такой?
— Я российский дворянин, — сказал Авросимов с вызовом неожиданным. — У меня двести душ… Я государю служу… А вы кто такой?..
— Да пейте, пейте, — пробормотал поручик, погаснув. — Пейте…
Они снова выпили, затем — еще… И наш герой вдруг почувствовал себя легко и уверенно и как бы сквозь туман различал теперь лица, которые все были милы и доброжелательны и словно повернуты в его сторону, делясь с ним какими-то таинственными приятными сигналами.
Дышалось легко, вольно. Руки эдак плавно вздымались наподобие крыл и, задевая плотный густой воздух, повисали в нем, медленно колыхаясь.
Это наступал знакомый покой деревенского утра, лета; речной запах поднимался с поля, освежая мысли; тревоги как не было; золотистая соломинка плавала в бокале с вином, изображая юную купальщицу.
Вдруг в залу вползла, медленно перебирая руками по полу, плачущая Милодора. Из-под измятого ее платья проглядывали белые чулки. Туфелек на ногах не было. Она тоненько подвывала, отчего можно было и напугаться, да еще видя ее белое лицо с остановившимся взором. И тотчас в прихожей послышался крик, глухой, странный, а чей — было не понять.
Авросимов поглядел на играющих, но за столом никого не было, а все устремились прочь из залы, и даже Бутурлина не было на диване, и гренадерский поручик исчез странным образом, только он, Авросимов, да Милодора, все еще стоящая на четвереньках с диким выражением на лице, не поддались общему стремлению.
— Что же это, Милодорочка? — спросил Авросимов, но она не слышала его вопроса, ибо он уже бежал на непослушных ногах по прихожей в комнату, куда устремились гости.
Когда он, распихивая всех, пробился наконец в эту комнату, в которой еще не бывал, перед ним возникла в неясном озарении свечи спина молодого человека с красными ушами, стоящего нелепо на четвереньках перед лоханью, полною вина.
Все молчали. И Авросимов вгляделся попристальнее в распахнувшуюся перед его взором картину и увидел: молодой человек стоял на карачках, неподвижно, уткнув лицо в лохань. Лоб, рот, нос, подбородок — все было скрыто. Только красные уши, как осенние листья, лежали на поверхности винного пруда.
Стояла тишина. И в этой тишине покачивались на стенах кособокие силуэты застывших молодых людей.
Черноволосая Дельфиния склонялась откуда-то с потолка, опираясь каким-то образом на плечи Бутурлина; Мерсинда голубым пятном тонула в углу во мраке; Сереженька, отставив ножку, тянул лицо, шевелил губами, словно разговаривал с Богом; гренадерский поручик сжимал собственное горло, стараясь не дать вырваться страшному крику, который распирал его грудь; остальные напоминали изваяния, разбросанные там и сям вдоль стен.
А время шло. Молодой человек над лоханью не менял позы.
— Ах, — выговорил вдруг Сереженька шепотом, — все пьет, пьет, никак не напьется…
— Господа, — сказал Бутурлин тоненьким, срывающимся голоском, — может, помочь ему? Может, он дышит еще?
"Дышит, как же", — подумал Авросимов с содроганием.
Но тут Милодора, откуда-то появившаяся, притиснулась к нашему герою, обхватила его за шею и повисла на нем, тяжело дыша ему в ухо.
— Господа, — сказал Бутурлин, — я предупреждаю, что промедление смерти подобно.
Но никто не пошевелился.
— Да ну его, — сказал наконец Сереженька бледными губами и тихонько на носках пошел прочь из комнаты.
Все потянулись за ним.
Милодора продолжала висеть на нашем герое, отрезвляя его своей тяжестью, и он с трудом волочился по прихожей в залу, когда мимо них, по направлению к зловещей комнате, пронесся словно тень, старик в бакенбардах, в ливрее и в шлепанцах на босу ногу, а за ним — вереница заспанной челяди, все серые, как мыши.
В камине снова трещали поленья, распространяя благотворное тепло. За карточным столом шла игра, как ни в чем не бывало. Прекрасная Дельфиния, раскинувшись на диване, шалила с Бутурлиным, подставляя ему губки, да не давая их поцеловать. Прекрасная Мерсинда восседала на ковре между Сереженькой и гренадерским поручиком…
И Авросимов медленно опустил на ковер Милодору и сам уселся рядом.
— Непонятно, непонятно, — засмеялся он, как бы играя со своим страхом, как бы дразня его. — Вот он выберется из лохани да поглядит на себя самого позор. А выберется ли?.. Он уж с час как покойник!.. — и он потускнел и почти крикнул в отчаянии: — Зачем же так-то помирать, господи! Уж лучше бы от злодейской пули… И то лучше…
И он погладил притихшую Милодору по волосам, словно надеясь услышать от нее ответ на свое восклицание, и она, всхлипывая, сказала:
— Я им сказывала: не пейте с лохани-то, вы же не волк какой-нибудь… А они мне: нет, волк… И так-то на карачках, на карачках… Меня с собой звали: идите, говорят, волчица… Да нешто можно с лохани? В нее ж Мерсинду
