Юрий Рытхэу - Молчание в подарок
— А где же звери? — нетерпеливо спросил он.
— Будут звери, — ответил Новиков, но Анканто уже увидел его.
Слона. Серая громада стояла на небольшом возвышении, окруженная толпой любопытных людей. Слон лениво помахивал хоботом, похожим на ветку плавника, и пошевеливал огромными, серыми, как мешки из-под сахара, ушами.
Слон был до неправдоподобия живой, и можно даже было разглядеть маленькие глазки, которые с таким равнодушием и презрением смотрели на людскую толпу, что Анканто стало как-то неловко, и он постарался быстрее выбраться из тесного кольца жарко дышащих, возбужденных зрителей.
Следующим был обезьянник. Здесь было много детей с родителями. Один папаша старался разговорить большого шимпанзе, который грустно глядел в одну точку, словно погруженный в воспоминания.
Анканто долго смотрел на него и сказал Виктору Новикову:
— Родину вспоминает.
— Он родился в зоопарке.
— Правда?
— Точно.
— Значит, что-то другое вспоминает, — утешил сам себя Анканто.
Он медленно шел мимо обезьянника, мимо клеток, где содержались другие виды этих удивительных животных, и его охватывало непонятное чувство раздвоенности. Может быть, он просто не привык к этому, как не верил, что в ресторанах есть специальные люди, которые поют перед едоками, играют на музыкальных инструментах. Но было немного стыдно за людей, которые развлекались тем, что глядели на пойманных зверей.
Анканто теперь понимал, почему его родичи никогда не держали вольного зверя у жилища, хотя до запрета всегда можно было сколько угодно наловить белых медвежат или обрезать крылья у гусей и привязать их к столбикам. Что-то было в этом кощунственное, нечестное. Во всяком случае, для человека, который живет лицом к лицу с природой.
Большие жирафы грустно смотрели на охотника из-за высокой ограды и медленно двигали огромными, пухлыми губами серого цвета.
Над ухом Анканто гудел веселый, громкий голос Виктора Новикова, который взахлеб рассказывал о достижениях Московского зоопарка, о замечательных зверях, которые содержались здесь. Анканто старался внимательно слушать, но в мозгу стучала одна и та же мысль, которая не давала возможности воспринимать не только слова его спутника, но и веселую, оживленную толпу.
— Что с тобой, Анканто? — участливо спросил Новиков. — О чем задумался?
— Прежде чем человеку пришла мысль лишить другого свободы, он посадил в клетку зверя, — сказал Анканто и грустно огляделся.
— Дорогой мой, — развел руками Новиков, — да если мы будем каждое явление так рассматривать, жить невозможно будет. Вот сейчас увидишь своих родных белых медведей.
К белым медведям надо было пробираться с трудом. Поднялись по лестнице к сооружению из серого камня, и когда поравнялись с верхней его частью, Анканто услышал знакомое сопение.
В огромной каменной чаше, где в одном конце блестела лужица воды, распластавшись в изнеможении лежали три белых медведя. Они были не очень большие, может быть даже не старые, а молодые, этого года.
— Те самые, которых ты помог мне поймать, — сказал Новиков и огляделся, словно намереваясь сообщить всем, кто внимательно наблюдал белых медведей, что вот приехал человек, который живет как раз там, откуда вывезены эти удивительные звери, которые не выносят московского тепла.
То ли такого намерения у него не было, то ли он отказался от него, но Новиков перегнулся вместе с Анканто через металлическую оградку и глянул вниз.
— Ну как? — весело спросил он охотника.
— Худо им тут, — тихо произнес Анканто, — гляди, как тяжело дышат.
— Ну полно, — Новиков потянул Анканто. — Пошли отсюда.
Анканто понуро последовал за Новиковым. Ему было неловко перед товарищем, искренне хотевшим показать ему зоопарк, к которому он приложил свой труд. Не надо было так откровенно обнажать свои чувства. Ведь если призадуматься, то что он сам, Анканто, собой представляет? Всю жизнь он бьет зверей, бьет моржей на лежбище, в открытом море, на льдине. Терпеливо караулит нерпу в полынье, выпускает заряд сразу из обоих стволов по утиной стае, ставит капканы по тундре и на припае и палкой убивает песцов, чтобы не повредить драгоценную шкурку… Что лучше — бить зверя или ловить и держать на потеху в зоопарке?
Новиков повез Анканто в центр города.
Прошлись по Красной площади, посмотрели смену караула у Мавзолея и отправились обратно на Фестивальную улицу, проехав весь огромный город под землей.
— Ну что ты такой грустный? — спросил Новиков Анканто. — Да неужели зоопарк тебя так расстроил?
— Дело не в зоопарке, — тихо ответил Анканто. — Наверное, у меня такой возраст.
— Интересно.
— Я хочу сказать, что никогда я не думал, кто я такой. Просто был человек — и все. Не знаю, хорошо это или плохо. Знаешь, я родился в хорошем доме, не видел ярангу, кроме как на картинках. То, что мне рассказывали мои родители, было как сказка или такое прошлое, о котором можно только в учебнике прочитать. Это прошлое было молодостью и зрелостью отцов, а для меня представлялось дальше, чем война, дальше, чем революция. Но об этом я никогда не думал. Нет, может быть, мысли и были такие у меня, но я не обращал на них внимания, они проходили, как облака в хорошую погоду — тихо и незаметно… И вот вдруг появились.
Они сидели в кухне, широкое окно которой: было обращено в обширный зеленый двор, заросший деревьями и высокими пышными кустами.
Издалека доносился шум большого города, несколько напоминающий рокот океанского прибоя перед приходом ледовых полей.
— Наверное оттого, что я проделал такой большой путь, — продолжал задумчиво Анканто.
Новиков не перебивал гостя, только изредка подливал в стакан легкое кавказское вино.
— Я всегда боялся Большой земли. Потому что родился на острове. Мне нравилось, что есть предел, которого я могу достигнуть своими силами, своими ногами, на худой конец, могу проехать на своей собачьей упряжке. Теперь я одолел расстояние, которое даже вообразить трудно. И все равно одолел, пролетел, и мой родной остров очень далеко. Вот если я выйду один отсюда на Фестивальную улицу и решусь дойти до моего острова, — я буду идти, может быть, до конца моих дней, и все равно не дойду, помру где-нибудь на дороге. Но я все равно буду на острове. Потому что есть самолет, потому что есть другие люди, которые возят, которые прокладывают дороги для других людей, которые знают, что трудятся на общее благо…
Анканто подбирался к чему-то важному в своей жизни, к большой мысли, и Новиков чувствовал ее приближение сам, словно думал одной головой вместе с охотником.
— Я жил худо, — понизив голос, твердо произнес Анканто. — Я был одинок. Но мне было все равно — есть вокруг меня люди или нет. То, что я делал, мне казалось, что делаю для себя, — и это очень хорошо, и это самое важное. Я видел в песцовых шкурках, которые добывал, муку, сахар, чай, табак, одеяла, одежду, керосин, радиоприемник, нужные мне вещи. Мои песцовые шкурки становились вещами, которые потом служили мне. А что было с самими шкурками — это меня не интересовало. Не мое это было дело. Так было, пока ты не взял меня ловить белых медведей. Даже когда ловил, не думал ни о чем, кроме большой платы. И радовался большим деньгам.
Но когда ты уехал и увез маленьких белых медвежат, я вдруг затосковал. Все время думал о них, словно это мои близкие родственники — белые медвежата. Ты мне рассказывал про зоопарк, и так мне захотелось посмотреть на это скопище зверей, что я даже попросил отпуск. И вот приехал. Видел зверей, видел зоопарк, видел множество людей. Не знаю, почему это так случилось, что у меня вдруг словно заново открылись глаза. Я вдруг подумал — а ведь так и должно быть и иначе не может, что земля должна быть большая, зверей множество, и людей тоже. Только тогда можно одолевать большие расстояния. И не надо бояться дальней дороги — ты ведь не один идешь. Верно я говорю?
Новиков даже вздрогнул от этих слов. Он не ожидал, что Анканто вдруг спросит его, и не был готов ответить, хотя мучительно переваривал в собственном мозгу эти нескладные, тревожные слова арктического охотника, выросшего в вечном одиночестве среди льдов и девственной тишины.
— Ну, а что же тебе дало знакомство с зоопарком? — решился все же спросить Новиков, хотя сознавал, что вопрос этот бестактный, неуклюжий.
— Чего дало? — переспросил Анканто и с удивлением поглядел на своего собеседника, словно видел его впервые. — Ничего, — ответил он. Помолчал и повторил. — Ничего. Я сам взял, что надо. Понял, что надо.
— Неужели тебе надо было лететь десять тысяч километров, чтобы прийти к этой мысли — что одному худо?
— Надо было, — уверенно ответил Анканто. Он чувствовал, что это легкое вино затуманивает мозг и легкие поначалу мысли тяжелеют, как дождевые тучи.
