Иван Лазутин - Обрывистые берега
После некоторого раздумья Калерия встала, молча прошла на кухню, что-то там сделала и вернулась в гостиную.
— И все-таки это пасьянс мести.
— Повторяю тебе, глупышка, совсем не мести! — в сердцах, словно отчитывая школьницу, сказал Сергей Николаевич. — Это — пасьянс гордости и достоинства. В нашей служебной иерархии ты, инспектор милиции, и начальник главка союзного министерства да еще член коллегии соотноситесь по меркам седой старины как плебей и аристократ. Это по аналогии, применительно к древности. А хочешь знать, что сказал один великий мудрец о ситуации, которая складывается у нас с начальником главка?
— Что? — Калерия жадно смотрела на мужа, словно ожидая, что в следующую минуту он скажет такое, что будет самым решающим и самым верным ориентиром в ее дальнейшем поведении.
Сергей Николаевич с минуту помолчал, неторопливо прижигая сигарету и раскуривая ее, потом, глядя поверх головы жены, четко проговорил:
— Этот мудрый человек сказал: "При столкновении гордости плебея и аристократа побеждает гордость плебея". Мысль ясна?!.
— Ясна, — тихо ответила Калерия.
— Ну вот, так и держи себя. Человек, теряющий по крохам свое достоинство, разрушается как личность. А ты в моих глазах была всегда личностью!..
— Спасибо, милый. — Поднявшись на цыпочки, Калерия поцеловала мужа в щеку.
Глава третья
Первая половина июля в Подмосковье выдалась жаркая, солнечная. Дожди шли как по заказу: дня три-четыре палила жара, и вдруг небо заволакивало тучами. Изломы молнии в одно мгновение вспарывали огненными росчерками вспенившееся косматое небо, вслед за которыми над лесом и над притихшим дачным поселком прокатывался громовой рокот, как бы предвещая: "Люди, ваши заклинания и просьбы природа слышит…" И начинался дождь: крупный, теплый, благодатный. Он сочно лакировал зеленую листву дубов, тихо, убаюкивающе шелестел в задумчивой кроне берез, смешивался шумом своим с извечной дрожью осин.
Гордей Каллистратович любил раннюю пору лета, когда по ночам где-то совсем близко, в углу дачного участка, заросшего вековыми березами и дубами, разливал свои многоколенные рулады соловей. Много раз он собирался записать соловьиные трели на магнитофон, но все как-то не доходили руки, откладывал на потом… А на это "потом" так и не находилось время. Гордей Каллистратович любил Абрамцево. Здесь двадцать лет назад им была написана докторская диссертация, здесь после защиты диссертации, сразу же с банкета в "Праге" он всю ночь провел с друзьями. Почти до рассвета полыхал костер, жарились шашлыки, провозглашались тосты, и в ночное небо, усеянное звездами, с выстрелами взвивались пробки пенистого шампанского.
Благо, что все дачные участки в поселке академиков были почти по гектару. Ходили слухи, что это был щедрый дар правительства ученым и боевым генералам сразу же после войны. Все дачи были построены так, что даже если захочешь увидеть, что творится на участке соседа, — не получится. Вдоль резного штакетника поднимал в небо свои копья вершин молоденький непролазный ельник, а дальше, ближе к центру участка теснилось кольцо могучих дубов, елей, берез… И все это было вперемешку с рябиной, с бузиной, с разлапистым орешником, чем-то напоминающим своими контурами гигантские папоротники.
Здесь, в Абрамцеве, сделала свои первые шаги дочь Гордея Каллистратовича Оксана. Единственная дочь. Второго ребенка рожать врачи жене отсоветовали.
В мае Оксане исполнилось двадцать лет. Вчера она приехала на дачу и с рыданиями бросилась отцу на грудь:
— Папа, папа!.. Во всем виновата я… Умоляю. Только не расспрашивай ни о каких подробностях.
— Развели? — с трудом выговорил Гордей Каллистратович это непривычное для него слово.
— Развели, — захлебываясь в рыданиях, ответила Оксана.
— Дмитрий был на этом позорище?
— Не был. Он в плавании. Их флот сейчас на учении.
Гордей Каллистратович горестно вздохнул и, гладя голову дочери, отстранил ее от себя.
— Не ты первая, и не ты последняя. Значит, такой тебе выпал жребий. Возьми себя в руки и продумай, как дальше жить думаешь, доченька? Отец твой не вечен.
Это было вчера. А сегодня утром на дачу к Гордею Каллистратовичу приехал его аспирант Альберт Яновский. Гордей Каллистратович неделю назад прочитал две главы его диссертации и хотел высказать несколько советов и замечаний. Сразу же после завтрака он пригласил гостя оглядеть окрестности Абрамцева и по дороге во время прогулки решил высказать ему то, в чем уязвима была его диссертация.
На даче у своего научного руководителя Яновский был первый раз. От всего, что он увидел, закрыв за собой калитку сада, у него захватило дух. Таких больших участков Яновский еще не видел. В Москве он жил уже три года, не раз был у друзей на крохотных, в 5–6 соток, садово-дачных участках, на которых стояли дощатые, выкрашенные яркими красками домики с, крохотными верандами и двумя комнатенками, похожими на четырехспальные купе вагонов, и малюсенькой кухней. Чихни на веранде такой дачи — и ты наверняка можешь услышать с четырех сторон (если с соседями нет вражды) добросердечное "Будьте здоровы!". Со стороны эти скопища дачек Яновскому напоминали многосемейный улей в огромном саду.
На нижнем этаже рубленного из добротных корабельных елей крестового дома Яновский насчитал пять комнат и две просторные веранды, в одной из которых, как ему показалось, витражи, изображавшие старика с сетью в руках и золотую, рыбку, представляли художественную ценность. И он не ошибся. Гордей Каллистратович, видя, что его гость остановился как вкопанный, любуясь витражом, не без гордости сказал:
— Это работа теперь уже покойного старика Нестора Гаранина. Слыхали такую фамилию?
— Нет, не слыхал, — ответил Яновский, не отводя глаз от витража.
— Мастер витражей чуть ли не в десятом колене. Его прапрадед Никодим Гаранин делал витражи в царских чертогах. Ремесло это, а вернее, искусство шло из поколения в поколение. Секрет своей работы Гаранины держали как великую тайну, строже, чем мастера Дамаска, что варили булатную сталь. Нестор умер на девяностом году. Это, — Гордей Каллистратович показал на витраж, — его последняя работа. Он жил тут неподалеку, в деревне Репихово. Жил как отшельник. Дед Нестора вместе с сыном в конце прошлого века делали витражи купцам-миллионерам на Арбате и на бывшей Мясницкой, теперь это улица Кирова.
Бросилась в глаза Яновскому и облицовка камина в гостиной. Рассматривая рисунки изразцов, Яновский выразил восхищение.
— А у вас, молодой человек, есть чутье к истинной красоте. Знаете, чья работа?
Яновский молча пожал плечами.
— Эти изразцы обжигались в гончарной мастерской Врубеля. О его пребывании в имении Саввы Ивановича Мамонтова и о работе в гончарной мастерской вам расскажет экскурсовод музея. Советую вам после обеда посетить наш музей, там есть много интересного. Когда-то, во второй половине прошлого века и в начале нашего века, Абрамцево было средоточием талантов России.
Левее камина до самого потолка возвышался старинный резной дубовый шкаф. На дверцах его бросались в глаза резные нашлепки с охотничьими сюжетами.
— Это, по-моему, тоже старина, — выразил свое мнение Яновский, любуясь шкафом.
— Приобрел случайно в мебельной комиссионке в Ленинграде. Купил, можно сказать, за бесценок, а как смотрится!.. Тоже старина.
Яновский перевел взгляд на картины, висевшие на стене. На одной из них был изображен высокий обрывистый берег речушки с березовой рощицей на взгорке.
— Узнаете? — спросил Гордей Каллистратович, поймав взгляд Яновского.
— Что-то знакомое, но… не узнаю.
— Со станции шли мимо этого пейзажа, когда по мосту у плотины переходили речушку Ворю. Это работа Павла Радимова. Слышали такого художника?
— Вроде бы слышал, — неуверенно ответил Яновский, отойдя назад, чтобы как следует рассмотреть картину.
— Умер год назад. Прекрасный художник-живописец и оригинальный русский поэт. Его гекзаметрами восторгались на Капри Горький и Шаляпин. До восьмидесяти лет не дотянул несколько дней. Мы с ним дружили.
— А это? — Яновский показал на картину, исполненную тоже маслом, висевшую левее буфета. — Тоже Павел Радимов?
— Нет, это работа его дочери, Татьяны. Пишет в манере отца и тоже, как и отец, бескорыстна и лишена практицизма. Некоторые наши именитые художники по таланту ей в подметки не годятся, а вышли в академики.
На картине был изображен гигантский дуб на поляне, освещенный ослепительно ярким солнцем. Музейный искусствовед при желании, анализируя картину и давая ей оценку, мог бы наговорить о ней целый короб штампованных фраз, а Гордей Каллистратович ограничился одним едким эпитетом:
— Могуч! Подарок Татьяны Радимовой. Мы с ней поддерживаем дружбу. Пошла в отца. Пишет остроумные поэтические экспромты. Оригинал. А руки как у каменщика. Великая труженица! Работает ежедневно: и в зной, и в лютый холод. И в солнечные дни работает так самозабвенно и лихорадочно, что с лица молодеет лет на десять. Работает по формуле Маяковского.
