Виктор Потанин - Пристань
Обо всем этом я вспомнил по дороге к Федору и шел молча, задумавшись, а ей не нравилось мое молчанье. Ей поговорить не терпелось, поспрашивать — я чувствовал это по нетерпеливым глазам. Да и на веранду в то утро она ко мне первая пришла. Наклонилась, смотрит сверху, поговорить, вижу, хочется.
— Какой ты большой да белый. Не бойся — я не урочлива. — Присела рядом на одеяло. От кофты ее несло кислым и душноватым запахом. Я отодвинулся на кровати подальше. Она догадалась о чем-то:
— Стара уж, да? Глядеть на меня неохота?
— Что ты! У меня голова болит. — Она внимательно посмотрела мне в глаза и, кажется, поверила.
— Жениться надо, болеть не будешь. Так добры люди советуют. Невеста присмотрена?
— Есть. Собиралась на днях приехать. Приезжала раз — да неудачно. Сейчас надо по-хорошему...
— Как неудачно? — Нюра удивилась и приподняла голову.
— Погостила мало. Какой-то час. Тут и рассмотреть не успели.
— Ну че, гости да гостей. Приедет — так к Федору перейду или к Марусе. Ночевать пустят.
— Зачем ты, Нюра! Не обижай...
— Я же так, так... Люблю попытать. Откуда узнать, каким боком ко мне прийдешься — задом ли передом. Скажешь: нянька — не велика родня. Бывают всякие люди — и таки бывают. Ну ладно, поехали-проехали... А как ее зовут?
— Алей.
— Алентиной? А то еще Аллы бывают. А парни все Юрики пошли, у кого парнишка — и сразу Юрик. По Гагарину ложат. — Она засмеялась, но сразу осеклась, нахмурилась, что-то вспомнив. — Вот что, Васяня, пойдем-ко к Федору. Десять лет без малого поил, кормил меня. Там и чаю пошвыркам, а обедать сюда.
...И вот уж подходим к Федоровой ограде.
— Че-то никто на бежит к нам, — посмеивается Нюра, но перед самыми воротами внезапно останавливается.
— Ты первый заходи, — говорит с испуганной робостью и отступает назад. Я удивлен. Потом смешно стало.
— Вроде за родню был, а теперь юбку поджала?
— Был да сплыл. А вдруг не узнает. Прошлый раз заходила, так еле узнал.
Открываем дверь. В избе пусто. Проходим дальше, в горницу. Здесь тоже тихо, вроде человеком не пахнет. Оглядываемся. Глаза плоха привыкают к сумраку. В углу на кровати лежит тоненький спящий старичок. Федор и есть. Я стучу громко ногами, и он просыпается.
— Входи, Василей, не топочи. Кого это с собой приволок?
— Спрос! — кричит Нюра и поправляет на голове платочек, но прячется на всякий случай за мою спину.
— И спрос — не грех и узнать хочу, — бормочет Федор и спускает ноги с кровати. И тут Нюра совсем осмелела, сделала шажок вперед, приподняла шею и сделала ее набок с каким-то гордым наклоном.
— Выпрямись, Федор Петрович. Поглядеть на всего желаю... Как сыновья твои? Как хозяйство?
— А-а сыновья, какой палец не кусни — все больно, — морщится Федор и в упор смотрит на Нюру, еще сильней морщится. — Кто ты така?.. Постой, постой, ай да девка-лукавка. Ну-ко, сообрази, что сперва было: земля ли, небо?
— По небу не летала, а по земле хожу. Выходит, земля.
— Тогда не знала и теперь не знашь. Ну, здорово, Нюрка. Как ехала, кого видала? — Он не сводит с нее глаз, и я чувствую в нем какое-то напряжение, а может, это кажется, но только уж очень подозрительно быстро шевелятся у него пальцы на руках, да и глаза не стоят на одном месте — бегают растерянно и просительно, хоть голос и бодрится.
— Рассказывай, че видела. На чем везли, поди, по воздуху? Не по воздуху. Спасибо, не забываешь... А вижу я — старишься ты, покормушечка, а а мы молодем. — Он отошел в угол, вытянул из-за тумбочки папироску, и сразу обволок нас жиденький, едкий, одеколонный дымок. Нюра, к моему удивленью, совсем расхрабрилась, обошла кругом горницу, даже под кровать заглянула и нахмурилась.
— Грязина. Бабу-то опять схоронил?
— А умирают, черт их бей, двоих перепрыгнул и не ушибся. Теперь сам за бабу... А ты еще пол понюхай, давай понюхай! — неожиданно рассердился Федор, но быстро отошел и сказал совсем тихо и примирительно; — Быстро жо ваш брат линят. Я теперь на тебе и жениться могу. Пошла бы?.. Ну че схохотнула?
— Федор Петрович, не болтай, не надо. А то заворотимся, — обиделась Нюра и сразу погрустнела. Потом взглянула на меня, не решаясь что-то сказать.
— Не сердись, Нюрка. Я за всяко просто. Да и дело мое сиротское, сама видишь. А сыновья мне не пишут. Оба шоферят, в Тюмень убрались... Свое хозяйство у каждого. Да и бабы обоим попали, ах, ба-а-абы! Стары штаны на вехоть не выпросишь, — Федор воткнул папироску в кадушку с фикусом и пошел в избу.
— Надо покормить вас.
— Мы ели, — соврала Нюра и мне наступила на ногу. Но он не расслышал, уже гремел тарелками, и мы прошли в избу.
Федор повеселел:
— За вкус не хвалюсь, а горяченько да мокренько будет. — Налил две тарелки ухи с верхом. В тарелке плавали большие разваренные караси.
— Сам уж не ем — надоела уха. А че, покормушечка, грех небольшой, если выпьем с Василеем и тебе нальем?
— Ох, Федор Петрович, бога поминашь, а изменишь? — засмеялась Нюра.
— У меня свой бог, ручной, зубовской. — И он полез в тумбочку и достал поллитровку. Сверху отпито, но до середины — далеко. Разлил в три стакана, Нюре всех меньше, еле дно закрылось, но она все равно заупрямилась:
— У меня желудок, товарищи дорогие. Как бы рак не подскочил?..
Но Федор опять не стал ее слушать, весело подмигнул мне и радостно выпалил:
— Ох и рак — с боку бряк. Поехали, орава!!
— Не запряг — не понужай, — сказала тихо Нюра, но все равно подчинилась. Запрокинула назад голову и подняла стакан. Пока пила, даже не поморщилась, только цепко схватилась ладонью за кромку стола. В щеки ей кинулись пятна, и губы задергались, еле остановила их, и когда остановила — улыбнулась виновато, мучительно: — С собакой ляжешь — с блохами встанешь?
— Я-то собака?! — изумился Федор и заглядел на Нюру во все глаза.
— Ты-ы, — уже пьяно, размашисто ответила Нюра, глотнула в себя больше воздуху, аж кожа под горлом затрепыхалась, и запела:
Вот кто-то с горочки-и-и спустился-а-а,
Наверно, милый мой иде-о-от... —
и то ли поперхнулась, то ли горло напряженья не выдержало, — но только затихла. А звук от ее голоса еще долго стоял в избе, мучил нехорошим предчувствием и мешал думать о чем-то другом. И мы замолчали. Она испугалась молчанья и выглянула из-под платочка робко, испуганно, и сразу заговорила так же быстро, испуганно, что-то вспомнив из прошлых дней. И потом, наверное, обиделась на себя. Тяжело, тяжело вздохнула и опустила глаза:
— Я такая неудачница, не могу ни спеть, ни сплясать... Ожил бы Ваня, и я бы сплясала.
— А дальше-то, пой дальше, Нюрка, — торопил ее Федор, тоже уже красненький и веселый.
Но она опять задумалась, и тогда Федор поднял от стола голову, ища у меня поддержки:
— Василей, понужни ее! Кого заело? — и стал опять разливать по стаканам. — Смазку горло просит. Подлудим.
Опять выпили, и Нюра откинулась низко на стуле.
Вот кто-то с го-о-рочки-и-и
спустился-а-а, —
Наверно, милый мой иде-о-от,
На нем защи-и-и-тна гимнастерка-а-а,
Она с ума меня сведет, —
последние слова уже Нюра не спела, а выговорила быстрым, сдавленным голосом, посидела с минуту выпрямившись и зажала руками голову. Голова опустилась на стол.
— Хорошо мне с вами. А Ванечка-то... Где наш Ванечка-то? Я его перед смертью обидела. Простил ли...
— Не реви, Нюрка, не собирай на себя. У каждого свое горе. И не кичись! — сказал Федор громко, решительно, но Нюра еще сильней затряслась. И тогда он безнадежно махнул рукой. — Эх, вы, народец. Мертвых ищем, а живых не берегем... — сказал он про себя потихоньку, но мы услышали.
Потом Федор снова взглянул на Нюру:
— Маруська передавала: ты возле могилы разных дерев насадила и сама там обитать сутками. Все идет к тому, что сдуришь. Не перва и не последня.
— Как это? — опешила Нюра и подняла шею. В глазах у ней нарождался какой-то далекий, страшный испуг и двигался, двигался к нам.
— А вот так. Соскользнешь с копытцев и посадят тебя в хитрой дом. Руки-ноги свяжут и — под контроль. До ветру захошь — горшок сунут. Поужинать — только каша, че попросишь — не ответят. Никого к тебе не допустят...
— Ладно вам, мужики. Там у нас ниче не осталось? — усмехнулась Нюра. — Подымем за хитрой дом.
— Все допили, дожевали, — сказал Федор и потряс у нее перед носом бутылкой.
— А я для смеху. Было бы — не дотронулась, — усмехнулась она опять горько и безнадежно, откинула назад голову:
Вот кто-то с горочки-и спустился-а-а...
— Выключай патефон! Давай-ко лучше о деле. Надо бы Василея отправить, да ладно при нем, — он отвернулся в сторону, собрал брезгливо кожу на лобике и замотал головой, как от боли. И вдруг глаза закрыл на секунду и выпалил: — Нюрка, ты мне бабу в своих Грачах не подыщешь? — и опять головой замотал и поморщился.
— Какого возрасту? — сказала Нюра спокойно, точно не удивилась, не испугалась вопроса.
