Антонина Коптяева - Товарищ Анна
Валентина оделась и вышла на улицу. Там её не ожидала сказочная голубая машина, но зато у ступенек сидела почти совсем голубая, необыкновенная собака и пышным своим хвостом разметала соринки на песке, что, наверное, обозначало:
— Доброе утро! Очень приятно видеть вас в таком настроении.
18
Валентина вошла в прохладную с утра столовую, села у открытого окна и в ожидании, когда ей принесут завтрак, засмотрелась на детей, игравших под окном на куче сухих опилок.
Две девчонки уговаривали мальчика, только что научившегося ходить, отойти в сторону.
— А то мы тебя затопчем, — рассудительно, говорила одна, постарше, повязанная белым ситцевым платком, босоногая и толстопятая. — А то затопчем, затопчем, — повторяла она и нетерпеливо переступала красненькими пятками. Лицо у неё было тоже красное, повидимому, она уже успела побывать в бане.
Валентина слушала и улыбалась. Ей вдруг захотелось иметь вот такую же дочку, смешно повязанную, щекастую, и когда девчонки, наконец, сговорились и побежали, она с особым сочувствием посмотрела им вслед.
Она не сразу заметила подошедшего к столу Виктора Ветлугина. Он показался ей франтоватым, чуточку смешным. Она улыбнулась ему доброжелательно.
— Вы рано встаёте — сказал он, здороваясь. — Я проходил с шахты в семь часов, у вас уже были открыты окна.
— А я иногда всю ночь сплю с открытыми.
— Не боитесь? — спросил Ветлугин и сел напротив, не спросив её согласия, — они каждое утро завтракали за одним столом. — Вдруг вас обокрадут.
— Этого-то я не боюсь. Говорят, что здесь воров нет. К тому же у меня завелась добровольная охрана... Вчера кто-то очень поздно ходил под окнами.
— Да...
— А я встала и закрыла окна. Ведь у меня нет даже длинных ногтей, чтобы защищаться.
— От кого?
— От охраны, мне, кажется...
— Злая, — сказал Ветлугин и густо покраснел; он повернулся, скрывая смущение, и вытащил из-под шляпы, положенной им на соседнем стуле, коробку шоколадных конфет. — Это свежие: доставлены не через Якутск, а с Алдана, — он нерешительно повертел коробку в руках и сказал не без колкости: — Ваш Тайон как будто хорошо разбирается в этом. Вот видите, я уже рад и тому, чтобы угождать вашей собаке.
— Угождать собаке! Какое неблагодарное занятие — она всё равно ничего не поймёт и не оценит. — Валентина отстранилась от стола, на котором девушка расставляла тарелки с горячими пирожками, и добавила: — Я знаю, что настоящие лайки едят только юколу.
— Ваш Тайон её, наверно, и в глаза не видел, — сказал Ветлугин, всем видом показывая, что он готов пуститься, если угодно, и на поиски юколы.
Но он не мог скрыть огорчения. Он подвинул к себе стакан, тут же забыл о нём и снова обратил к Валентине ласковый взгляд своих выпуклых, мягко светившихся глаз.
— Вы любите Левитана? — неожиданно спросил он.
— Немножко...
— А я очень люблю. Когда я смотрю на его картины, меня охватывает такая хорошая, чистая грусть... Вы вот тоже, как левитановская берёзка, светлая...
— Кто же с утра занимается такими разговорами? — с недовольной гримаской перебила Валентина. — О лирической грусти надо говорить после хорошего обеда или ужина, когда в голове приятный туман, когда не нужно спешить на работу.
— Зачем вы так? — тоскливо сказал Ветлугин, оскорблённый её нарочито пренебрежительным тоном.
— А разве это вас обижает? Я совсем не хотела обидеть... Вы знаете, я очень хорошо отношусь к вам. Серьёзно! Но мне кажется, вас больше должен привлекать такой художник, как Рубенс. Вы всё-таки очень жизнерадостный человек.
— Может быть. Но я и русский человек. А какой русский может пройти равнодушно мимо картин Левитана?
— Какой же вы русский? — поддразнила Валентина, снова давая волю бесёнку, мутившему её настроение. — Вы же сибиряк, да ещё дальневосточник... Что вам до русского пейзажа? Вы и знаете-то его, наверно, только по Левитану.
— Чувство родины не обусловлено местом рождения, — мрачно возразил Ветлугин, глядя на свои сплетённые пальцы и стискивая их нервным движением. — Белорусские леса и берега Волги мне так же дороги, как наши сопки.
Он старался не смотреть на Валентину. Но не глядя на её лицо, он не мог не видеть её рук, которыми она брала чашку, и эти руки, с лёгкими ямочками, с чёрной браслеткой часов над гибким запястьем, снова вызвали в нём почти восторженную нежность.
— А как вам нравятся Лаврентьева и Подосёнов? — спросила Валентина.
— Очень хорошая пара. Особенно Анна Сергеевна.
— А Подосёнов?
— Он немножко суховат. И... пожалуй, самолюбиво упрям.
— Я бы этого не сказала, — промолвила Валентина с живостью, — мне он показался очень сердечным.
— Да? Может быть... Но работать с ним трудно, — сказал Ветлугин. — Вы только меня не хотите видеть хорошим. Ну, погодите, вот я скоро опять уеду в тайгу... недели на две (нарочно прибавил он). — Валентина выслушала равнодушно, и он договорил с горечью: — Я думаю, вы всё же вспомните обо мне... когда у вас будет плохое настроение.
19
Ветлугин стоял, склонив голову и слушал... Толпа приискателей окружила его жарким полукругом, напирая на прилавок, где мерцал чёрными бликами пластинки новенький патефон. Горняки тоже слушали и тут же азартно обсуждали преимущества баяна над скрипкой.
— Скрипка — самая тонкая музыка, — говорил с увлечением Никанор Чернов, работавший теперь бурильщиком на руднике. — Отец мой сказывал, что у нас на Украине скрипач — самый почётный человек. Но, конечно, скрипка всегда требует аккомпанементу. Чтобы, значит, за компанию другой инструмент был.
— Эх, ты, украинец! — весело укорил Никанора чёрный, как цыган, рабочий, по прозвищу Рассейский. — Забыл уж ты совсем, что твой отец путал! Не скрипач на Украине — первое лицо, а бандурист. Для нас же для рассейских, нет лучше того, как гармошка... баян тем более. Скрипке нужно то да сё, а баян один себе, и развеселит и в тоску вгонит — и Рассейский, торжествуя, осмотрелся.
Тонкий и смуглый, он так же походил на артиста-скрипача, со своими сильными, тонкими, нервными руками, как походил на сердцееда-баяниста чубатый и светлоглазый Никанор Чернов, поклонник скрипки.
— Ещё бы тебе, — подхватил вызов Рассейского мальчишеский, ломкий тенор. — На баяне-то одних пуговок сотни полторы, и каждая значение имеет.
Раздался одобрительный смех. Большинство явно склонялось в пользу баяна.
— Э-эх, вы-ы! — Чернов презрительно вздохнул. — Ладов не знаете, а спорить — собаку съели!
Ветлугин тоже поискал глазами сказавшего о пуговках, поискал, но не нашёл: такой плотной стеной стояли слушатели.
Он уплатил деньги, взял завёрнутые пластинки и вышел на улицу. Был выходной день. Весёлый праздничный гомон стоял над посёлком. Даже милиционер, одиноко отдыхавший на завалине, в калошах на босу ногу, сосредоточенно и угрюмо бренчал на балалайке. Женщины сидели стайками у сеней бараков, подмигивали вслед Ветлугину, задорно посмеивались. А строгая, сухонькая Клавдия, стоявшая на улице с миской в руках, совсем громко сказала своей товарке:
— Красивый наш инженер — как ангел! Румянцы у него в лице такие сочные, ну просто прозрачные...
Ветлугин невольно прислушался. Слова старухи рассмешили его и в то же время он почувствовал себя польщённым. Что ответила другая, он не разобрал, но отчётливый горловой голос Клавдии донёсся ещё раз издали:
— Ну, прямо прозрачные!.. Как кисель брусничный!
— Какую чепуху придумала! — прошептал Ветлугин, с усмешкой всё ускоряя шаги. — Прозрачный румянец...
Он провёл ладонью по щеке: кожа была гладкая, упругая.
— Сочный! — повторил он, уже издеваясь над собою и злясь на Клавдию. — При чём же тут кисель! Не дай бог, ляпнет она такое при Валентине!
Ветлугин только что вернулся из тайги, где срочно строилась подвесная дорога для лесоспуска. Машинам растущей электростанции нужно было топливо. Новые моторы на шахтах и на руднике, мощные драги, работающие и подготовляемые к пуску, — всё требовало электроэнергии, а источник энергии — стволы деревьев (золотые и лучистые в разрубе, как солнце, отдавшее им эту энергию) теперь просто брёвна — лежали «у пня», на заросших старых болотах или в камнях, на россыпи. Солнечная энергия, сжатая, спресованная в миллионах кубов горючего, ждала своего сказочного перевоплощения. Но как просто, буднично готовилось это перевоплощение!
— Мотор? — ответила Анна Сергеевна на вопрос Ветлугина. — Да, пожалуйста! Возьмите хотя бы тот, что из старого оборудования, заброшенного с Лены.
— Этакое старьё! — возмутился тогда Ветлугин.
— Ничего, отремонтируете, — сухо сказала Анна, упорно не желавшая понять, как испортит старый-престарый мотор всю поэзию трудного дела дровозаготовщиков.
