Григорий Ходжер - Конец большого дома
— Удачная была охота, хорошо, что выше поднялись, остались бы со мной — ничего не увидели бы. Что встретили?
— Мы с Потой изюбрей встретили, а Дяпа — лося, — ответил Пиапон.
— Пантачи?
— Пантачи.
— Эй, женщины, один котел можно освободить, мясо варите, лучшие куски варите, — приказывал Полокто.
— Ты когда вернулся? — спросил Пиапон.
— Что мне там делать? Зверя нет, я на другое утро вернулся.
В сторонке от юрты кипели два широких чугунных котла, в них стояли свернутые трубы бересты, клубился пар, как из труб, русских железных лодок. А вокруг котлов, в травах, в кустарниках, белела, как лебяжий пух, берестяная мездра. Пиапон прикинул на глаз кучу отпаренной бересты и ту, которая отпаривалась, — выходило едва-едва на два летника-хомарана.
— Чем зря комаров там кормить, я решил бересты больше заготовить, — продолжал Полокто.
— Здесь всего на два летника хватит.
— Нам две юрты надо — мне и тебе.
— А как Дяпа? Он женился…
— Ничего, в старом проживет…
Пиапон подошел к куче отпаренной бересты, помял толстые желтые куски, они были мягкие, как лосиная кожа, средней обработки. Майда с Агоакой, обжигаясь, сняли с котла толстую берестяную трубку, и Пиапон на глаз определил, что береста недопрела, слишком груба и жестка и сразу же растрескается, как только начнут ставить юрту.
— Лучшая береста, сам снимал с деревьев, для твоего хомарана старался, — подмасливал Полокто.
— Может, мне ту кучу отдашь?
— Бери, если хочешь. Чего нам делить, мы в одном большом доме живем.
«Зачем я все время о нем плохо сужу? — подумал Пиапон. — И верно, в одном доме живем, все, что есть у нас, — все наше поровну».
— Береста никогда не бывает лишней, — сказал он вслух, — будем еще готовить.
Женщины, настороженно прислушивавшиеся к разговору братьев, согласно закивали головами: кому, как не им, больше всех нужна береста? Туески для ягод, матаха для разделанной рыбы и для отсеивания от ягод мусора, туески для храпения круп, соли и других продуктов, шкатулочки, коробки для белья, для тканей и различная посуда для еды — все это женщины готовят из бересты.
— Вот хорошо! Ага, мы еще дней десять проживем здесь! — воскликнула Идари, бросив быстрый взгляд в сторону беседовавшего с Калпе Поты.
А Исоака будто нечаянно прикоснулась к руке мужа и прошептала:
— Ты не ходи на охоту, отдай оморочку и ружье Калпе.
Дяпа, осчастливленный вниманием молодой жены, готов был остаться с ней хоть на весь год в глухой тайге, ни с кем не встречаться, только слушать ее птичье щебетанье и ощущать ее близость.
Еще десять дней мужчины и женщины бродили по тайге и снимали с деревьев бересту. Возле хомарана днем и ночью горел огонь под двумя черными котлами, свернувшаяся в трубы кора набухала от пара. Вечерами охотники уезжали на ближайшие озера и просиживали в карауле, откармливая голодных комаров до подъема солнца.
Пота остался с заготовителями, для виду собирал бересту, как и все охотники, выезжал на выслеживание зверей, но после вечерней зорьки возвращался на стан и просиживал возле котлов до утра, подбрасывая дрова в ненасытный огонь. Он несколько раз встречался с Идари, но не мог ей высказать свои сердечные чувства, потому что всегда с ними рядом не ко времени оказывалась Агоака, она уверяла, что приходит слушать сказки Поты.
«Дура, стал бы я сказки рассказывать, если бы не было тебя рядом», — сердился Пота, но все же начинал новые сказки, больше о том же молодце-баторе, который громил стойбища своих врагов, женился на их дочерях и на шаманках.
Только однажды Поте удалось вдвоем с Идари прокоротать теплую июльскую ночь. Молодой охотник нетерпеливо тогда обнял и прижал к себе дрожавшую, как талинка на ветру, возлюбленную.
— Увижу я тебя, ноги мои начинают дрожать, грудь начинает распирать, будто что там внутри набухает, — шептал он, стараясь унять охватившую его дрожь. — Я тебя люблю, слышишь, Идари, я тебя люблю! Хочешь я сейчас начну палить из ружья по звездам, хочешь? Хочешь я сейчас закричу, буду кричать на все озеро, на всю тайгу, на всю марь, что я тебя люблю? Пусть все знают о моей любви!
— Не надо, не стреляй, не кричи, — шептала Идари, закрыв глаза. — Люди услышат, что скажут?
— Если ты меня любишь — я ничего не боюсь, пусть братья твои узнают…
— Не надо…
— Ты не любишь меня? Не любишь?
— Зачем так говорить? Сам знаешь, ты же мужчина, — Идари спрятала лицо на груди юноши, — я о тебе всегда думаю… Но отец меня отдает другому.
— Кому? Почему? — встрепенулся Пота. — Я… нет, я тебе не разрешу, слышишь? Как ты?
Пота вдруг вспомнил свадьбу Дяпы, вспомнил услышанный тогда и не встревоживший его разговор об обмене женщинами между семьями Баосы Заксора и Гаодаги Тумали. По юношеской самонадеянности он был уверен, что если он любит Идари, то отец не посмеет ее отдать другому — нелюбимому. Уверенность его подкрепляло и то обстоятельство, что старшая, Агоака, еще не вышла замуж, а, по обычаям, Идари не могла покинуть отчий дом раньше старшей сестры. Выходит, старый Баоса хочет преступить дедовские обычаи, хочет отдать Идари за тонкошеего Чэмче, и Чэмче будет обнимать, ласкать его возлюбленную!
Пота в отчаянии обнимал тонкий девичий стан любимой, не слышал, как хрустели ее косточки, не видел ее обкусанных припухших губ.
— Нет! Не отдам я тебя, слышишь, не отдам я тебя Чэмче. Не отдам!
— Я не хочу к нему…
— Не отдам, не отдам.
Пота будто позабыл другие слова и в горячке повторял одно и то же. Потом он очнулся, отпустил девушку и уставился немигающими глазами в потухающий костер. Идари с испугом глядела на его незнакомое, красное при отсветах углей лицо и испуганно отодвинулась.
— Что делать? Отец… он как повелит…
— Когда он хочет отдать? — прохрипел Пота.
— Не знаю, я ничего не знаю.
— Я не отдам тебя Чэмче, я добуду на тори, у меня уже есть панты, семиотростковые, самые дорогие, так говорит твой брат. Я еще добуду панты, зимой без отдыха буду бегать за соболями, мне поможет эндури, я принесу в жертву черную свинью. — Пота отвернулся от огня, встал на колени в сторону розовеющей на востоке зари и продолжал: — Это я обещаю, пусть слышит всезнающий, всемогущий эндури, я обещание выполню, только Идари отдайте мне, отдайте мне в жены…
— Не обещай, нельзя… тори добудь, — прошептала испуганная Идари. — Что будет, если но выполнишь?
— Отец твой если подождет до весны, то я выполню, пусть он подождет, я принесу тори вдвое больше, чем Чэмче.
Идари испуганно жалась к котлу, она не хотела слышать клятву Поты: ей казалось, она тоже будет в ответе, если Пота не выполнит свое обещание.
«Эндури-ама,[21] не слушай его, он с горя говорит, — шептала девушка, подкладывая дрова на тлевшие угли. — Ты же знаешь, видишь, как они живут, у него отец пропивает всю добычу. Не слушай его… Он хороший, но не слушай…»
Пота поднялся на ноги и зашагал к оморочке — он с этой зорьки решил приняться за кропотливое собирание богатства на тори. В оставшиеся дни он бил то лося, то косулю и коптил мясо, засыпая от усталости возле густо дымящих костров. Неудачливый Полокто лакомился почками, печенью и мозгами, до сахарной белизны обгладывал кости и похваливал молодого охотника:
— Удачливый охотник, ловкий. Тебе что, на ружье звери бегут, что ли? Слышите, нэвуэнэ,[22] в наш бы большой дом такого охотника, он вдвоем с Пиапоном всех бы прокормил.
Пота отворачивался от разговорчивого Полокто и, будто по делу, отходил от костра.
— Что с тобой, Пота? — допытывался его друг Калпе, который ездил его напарником вместо Дяпы. — Ты почему мало стал говорить? Шутить не шутишь.
— Пота, когда дорасскажешь сказку? — приставала Агоака, хитро посмеиваясь. — Твой мэргэн[23] женился только на двух шаманках, он еще не добрался до врагов отца.
Пиапон, как всегда, молча просиживал у костра, задумчиво сосал клокотавшую трубку и только однажды спросил:
— Зачем тебе столько мяса? На зиму уже готовишь?
— Нет, русским буду продавать.
— Продавать? Для продажи губишь столько лосей?
— Деньги нужны, — с неожиданной злостью ответил Пота.
Пиапон исподлобья глядел на молодого таежника и думал:
«Отец все пропьет, зря стараешься на его желудок».
Заготовители вернулись в стойбище с богатым запасом бересты, с толстыми кругами гибких корней, которыми женщины сшивали туески, края матаха и коробок. Привезли они и копченого мяса.
Мать Поты, обливаясь потом, носила в пустой, пахнущий мышами амбар связки копченки, туески белого комкастого сохатиного сала.
— Как отец обрадуется, когда увидит мясо, — шепелявила она беззубым ртом. — А я только глазами ем, десны болят.
