Александр Морозов - Центр
Что же мы еще имеем с этого несчастного, пресловутого «гуся»? Отсутствуют муж и сынишка. Ну, с Боречкой, слава богу, сейчас все в порядке, а точнее, в порядке вещей, что простуженный на пятидневке ребенок сейчас у бабушки. Итак, с Антониной Васильевной, с Боренькой, с институтом все о’кэй. А что же с муженьком?
Вчера вышел на полчаса за сигаретами. Встретил Хмылова, вместе с ним зашел к Людмиле и от нее, наверное, к Оле. К мадам икс. Дальше думать не следует. Дальше можно только фантазировать, а этим она и за ночь сыта.
Екатерина Николаевна сварила в турке — на две чашечки — кофейку и, продолжая пребывать в задумчивости, приготовила пару бутербродов. Позавтракала. Выкурила капиталистическую сигаретку (Софико неделю назад принесла целый блок «Ротмана» и без дальних разговоров выложила каждому на стол по пачке. Сделала это в отсутствие Гончаровой. Сразу же записалась на неделю в библиотеку, да и была такова, так что и возвращать «презент» было некому. И потом… были уже опыты и с возвращениями и объяснениями. И опыты показали, что Софико в этом отношении непробиваема и скорее всего совершенно искренне не понимает всяких нюансов, вроде «удобно — не удобно». Перевоспитывать ее или просто вводить в рамки — занятие пустое. Приходилось принимать такой, какая она есть, терпеть, раз уж досталась в наследство от Ростовцева вместе с остальными деталями не слишком-то простого механизма сектора. Терпеть в единственной надежде, что это ненадолго). Посуду Катя составила в мойку и, с некоторой грустью посмотрев на нее, мыть тут же не стала. Натянула джемпер и, поправив сбившуюся прическу, покрыла голову огромным пуховым платком. Подарок отца. А Юра любил, когда она его носила. Говорил: «Вот теперь ты настоящая «ох, недаром славится русская красавица». Не то, что эти шляпки-шапки». Он был прав, платок ей действительно шел. Шел к ее румяному лицу, большим серым глазам и золотой челке, слегка из-под него видневшейся. Катя была золотой блондинкой. Некрашеной. И когда, придерживая подбородком платок, продела руки в рукава шубы, завязала шелковый внутренний поясок и запахнула полы, то зеркало в прихожей и впрямь отразило типичную русскую красавицу — хоть на обложку «Огонька», да и только. Статную, задумчивую, строгую. Задумчивую…
О несчастном случае она как-то не думала, в морг или милицию звонить не собиралась. Как-то знала, что известий там для нее нет. И проверять-то свое ощущение не хотелось. Казалось, что «там» отвечать ей будут такие же Люды, которые в вежливость тона будут запрятывать глупую свою хитринку, телепатические знания о ночных путях ее мужа, Юрия Андреевича. Нет, химии с нее достаточно.
Она шла по белоснежному Спиридоньевскому переулку — высокая, стройная, зачарованная. Опушенный, мягчайший мир, снежная тишина действовали как сновидение. Каждая мысль казалась бесспорной, и катились они одна за другой неслышно и безостановочно. Она шла вверх по переулку к Сытинскому тупику, к площади Пушкина, к улице Горького.
Из подворотни выкатились наперерез ей красно-желтые санки, которые оседлали два медвежонка, два карапуза в одинаковых лохматых черных шубках, подпоясанных узкими коричневыми ремешками. Первый медвежонок тормозил кожаными пятками валенок, пропахивая обочь санного пути две ложбинки в снежной целине. Санки занесло и развернуло прямо у ног Екатерины Николаевны так, что на ее неспешном, но неуклонном пути случилась заминка. Она рассеянно посмотрела вниз на лихой экипаж и, осторожно обходя его, уже не рассеянно, а пристально заглянула в подворотню, из которой он выкатился. Теперь и Борька имеет подворотни. И дворы. Юра уверял, что это нужно сыну, а нужно-то было ему самому, и перехитрил, усыпил бдительность, сманил ее сюда, в этот квадрат, отсекаемый параллелями Тверского бульвара и Садовой, улицами Горького и Воровского, в это сплетение пятиэтажных переулков. Спиридоньевского, Козихинского, Трехпрудного. Большой и Малой Бронной. С жалобными ночными криками лебедей, доносящимися с Пионерских прудов, которые Юрий Андреевич называл не иначе, как Патриаршими, упорно не признавая переименования, случившегося лет тридцать назад. Родным языком человек, как известно, овладевает в первые пять лет, и вот Юра овладел, и среди миллионов словосочетаний легло на душу «Патриаршие пруды». А «Пионерские пруды» — это уже было не из его языка, резало слух, не понималось или делался вид, что не понималось. Когда в разговоре с кем-нибудь по телефону уславливался о встрече и собеседник упоминал Пионерские пруды, всегда истово-серьезным, искренним, деловым таким тоном уточнял: «Патриаршие?» Катя несколько раз пыталась говорить, что это смешно, к чему эта игра, безнадежное упрямство, которое ничего ведь не изменит. И что давно уже выросли и вырастают все новые партии ребятишек, которые уже и родились около этих самых именно Пионерских прудов, о никаких Патриарших они просто и слыхом не слыхивали. А муженек ничего лучшего не находил, как и с ней продолжал с той же непробиваемой и ведь дурацкой, вот что обидно, серьезностью: «Да нет, Катя, ну ведь они и есть Патриаршие. На самом-то деле. Понимаешь? Ну, переименовали так, потом могут этак или еще как-нибудь, но ведь они же все равно Патриаршие… Ну, вот представь себе, мы можем договориться лошадь называть вороной, а ворону лошадью. Ну и будем называть. Пожалуйста, ради бога, кто был бы против, так я — за. Но лошадь все равно останется лошадью, перья-то у нее не вырастут от переименования». — «Сам ты лошадь», — говорила Катя и снова пыталась объяснить, доказать, как дважды два, что игра, хорошо, это она понимает, почему бы не поиграть, но именно эта — однообразная, и затянулась, и не идет. Ладно уж Карданов, ему на роду написано словесами поигрывать, нюансами перебиваться, раз к жизни не способен, но «ты-то, Юра, к чему это тебе? Путаешь людей, сбиваешь с толку… Кому какое дело, как называлась эта лужа на заре твоей туманной юности? Информация должна быть в форме максимально удобной для обработки и передачи. При чем здесь воспоминания? Я их не отменяю, но ведь нельзя же путать… Это, наконец, безвкусно. Ты просто путаешь жанры: встречи у камина и сегодняшнюю реальность. И вообще, бред это все, чушь собачья. Кардановщина!»
Лебеди надрывались по ночам, как разъясняли старушки в очередях в булочной и овощном, по причине голода. По причине беспримерной наглости служителей, расхищавших корма, «спущенные» для благородных птиц. Катя не верила красочным рассказам («Да ты что, милая, оглянись, и-их… Оне-от каждый вечер, почитай, с мешками полными оттеда прут. Мордастые такие, что уж там… какое там птице, зерно или что, того гляди, домишки ихние, теремки-то, порастащат. Тем што? — На бутылку хто дасть, то и ладно»), как-то смешно было. Ну ладно, в ресторане или в столовой там воруют или обсчитывают — дело серьезное, тут уж «из зала суда» и все такое. Но на лебедях комбинировать, кои и призваны ведь облагораживать нравы, — это уж смехотура просто какая-то. Но лебеди по ночам все-таки кричали. Подолгу, упорно и резко. И ничего облагораживающего в их крике не было.
Иногда, просыпаясь по ночам, она тормошила мужа и спрашивала, вопрошала бесцельно и безвольно: «Юр, чего они так кричат, а?» Спросонья он бубнил: «А бог их знает. Может, им так надо? Я и не слушаю, не над ухом же… Холодильник вон и то громче урчит. Дверь на кухню опять забыл прикрыть». — «Ну уж и не слышно, — шепотом продолжала Катя, угнездиваясь поудобнее. — Ты, наверное, с детства привык к ним, вот и не слышишь». — «Нет, с детства я к ним не привык, — не оборачиваясь, глухо, уткнувшись в подушку, но совсем уже и не со сна, разборчиво отвечал он. — Раньше там никаких гусей-лебедей не было. Из зоопарка, говорят, с Красной Пресни, парочка залетела. Ну и прижились, размножились, потом уже городские власти их под покровительство взяли. Узаконили, Красиво все-таки. И воспитательно опять-таки. Детишки им баранки бросают, гуманность в себе взращивают. А лодки — побоку».
— Какие лодки? Ты спишь, что ли?
— Ну какие, обыкновенные. Прогулочные. Лодочки, а на них девочки.
Вот, значит, почему холодильник ему мешает, а лебедей и не слышит просто. Они для него — то же самое, что Пионерские пруды, а не Патриаршие. Новое, а значит, и неестественное, нереальное даже. «Тогда» лебедей не было. Тогда «лодочки, а на них девочки».
Насчет девочек она, в общем-то, не «пужалась». Знала, что врасплох застигнутой не будет. В случае чего узнает не последней, как водится в водевилях, а первой. Каждую ночь к ее услугам были абсолютно надежные, хоть и бессознательные, осведомители: его тело, руки, губы, даже его молчание. Даже если бесчувственно лежал рядом, спал… «Теоретически» об этом феномене бессознательной, неконтролируемой и потому самой истинной исповеди тела она знала уже давно, из рассказов матери. Та очень любила разного рода раскованные и рискованные разговоры, называла вещи своими именами, сочно и просто. Часами могла обсуждать по телефону с приятельницами взлеты и падения в таинственной сфере так называемой личной жизни: кто с кем развелся или сошелся, кто кого подцепил или упустил, кто «за мужем как за каменной стеной», а кто «выбирала, выбирала, ну вот теперь и довыбиралась: нет никого вокруг, а ведь какие люди ухаживали». Сквозной темой маминых рассуждений всегда было что-то вроде «главное для женщины — личная жизнь» или «ну и чего она добилась? У нее же никакой личной жизни». И немало чего об искусстве и мудрой многоопытности, искушенности в этой самой личной жизни попадало, если не в душу, то и не мимо Катиных ушей, это уж без сомнения. Насчет того, что положено, а чего не положено знать ребенку, мать проявляла какую-то веселую беспечность. На подталкивание локтем со стороны подруг за чаепитием и мнимо испуганное скашивание глаз в сторону Кати мать реагировала просто: «Она еще ничего не понимает» (это когда было Кате десять) и «ладно, ладно, нечего краснеть, небось с кавалерами по кино бегаешь» (когда «ребенок» расцвел пышным и нежным своим пятнадцатилетием).
