Зоя Прокопьева - Лиюшка
— А тут всего двадцать пять километров. Каждую пятницу уезжаю на субботу-воскресенье…
— В общем, мы договорились: кто обидит — позови.
— Да что вы, кто меня обидит?
— Ну ладно, Валентин Тимофеевич, вешай свои плакатики. А сам-то куришь?
— Нет.
— Вообще-то поучись. Какой же мужчина — курить не умеешь?
— Попробую, — снова покраснел Валя, опуская несмелые, светлые глаза на свои серые залатанные валенки.
Юрка пошел меж машин:
— Леня, эй, власть профсоюзная! Где ты? Пойдем, поможешь мне закрепить скребок на стреле.
— Рано же еще, — отозвался Бабушкин из кабины своего разобранного трактора.
— Давай, давай, не рано!.. Слушай, Леня, в нашей профгруппе кому-нибудь оказывали денежную помощь.
— У нас все малосемейные и неплохо получают.
— Прям все?
— Все.
— Вон тому мальчику, Леня, надо помочь. У него два брата в армии. Мать лежит в больнице, а дома еще ребятишек навалом. Он старший… Мнешься… Думаешь, каждый может подойти и сказать: помогите мне? Э, нет. А кому больше бы надо помощи — стесняются…
— Так не дадут. Он у нас не в штате…
— Ну придумай что-нибудь. Меня когда-то один друг учил: «А ты делай что-нибудь хорошее каждый день — и каждый день хорошее настроение будет. И жить легче…» А этому другу в то время всего-то было лет десять-двенадцать. Я сегодня что-то с утра о нем думаю…
Пробежал бригадир. Не поздоровался.
— Че это он, с утра хмурый? — спросил Бабушкин. — Может, дома что не так? Бабье-то теперь брыкливое…
— Ты брось! Я вчера у него был. Тихо. Мирно, — успокоил профгрупорга Юрка.
Вчера Юрка был в гостях у бригадира. Взял пару бутылок виноградного и пошел поговорить о жизни, просто так, без всяких там приглашений.
Бригадир открыл дверь, удивился, засуетился, застегнулся на все пуговки.
— Проходи, проходи, Юра!
Как же! Королев, что король! Черная папаха пирожком, темно-серое пальто. Воротник черного каракуля (снова мода), костюмчик что надо! Рубашечка хрустит. То, се! На угреватом лице с приплюснутым широким носом сплошная радость.
Посидели. Поговорили о том, кто первый полетит на Марс. Чайком побаловались.
…Нашел бригадира, спросил:
— Как дела? Что это невеселый?
— А, — махнул бригадир рукой, — на десятой свод упал. Да и восьмая печь чуть держится.
— Во, сироп! Так первую ж только еще начали!
— Сироп не сироп, а завтра поедешь на десятую печь.
— Ладно.
Юрка пошел к трактору и через некоторое время оттуда послышался дикий вскрик. Все кинулись туда. Юрка в ужасе пятился от машины. Глаза округлились, потемнели.
— Что с тобой, что? — подскочил бригадир.
— Ребята, я открыл дверку, а она на меня с сиденья ка-ак фыркнет да ка-ак прыгнет… Вот сюда, — показал на грудь.
— Чего ты несешь? — начал трясти его за плечи Бабушкин.
— Ммышь… Б-р-р! Под стену нырнула… У нас в детдоме однажды ночью на Федьку Стешина крысы напали…
Юрку начало мутить.
— Дойдешь один в здравпункт? — спросил бригадир.
— Чего я там забыл, — отмахнулся Юрка.
— Не забыл, а пойдешь! Может, она бешеная? А на трактор сядет Бабушкин. Ему со своим копаться еще месяц: запчастей-то нет.
Юрка не пошел в здравпункт. Походил вокруг гаража, посидел на кружалах у плотницкой.
Очень медленно, тихо падали тяжелые хлопья снега и мелко искрились.
Юрке привиделись рядки кроватей и тощий свет по ночам. И так они с Федькой Стешиным боялись спать ночью, что Федька стал заикаться. Сдвигали койки и, укрывшись с головой одеялами, жались друг к другу. Крысы же наглели, не боялись света. Бегали от стены до стены, обнюхивая ножки кроватей и громко стуча по полу когтистыми лапами…
Юрка встал с кружал, сходил в бытовку, выпил кружку чая у сапожников. Потом уже пошел на печь и выгнал из кабины трактора Бабушкина.
— Вылазь, вылазь!
— Конечно, вылезу, — ворчал Бабушкин, вытирая цветным платком вспотевшее лицо.
— Во, другой сироп!
Только что взорвали шлак в шлаковиках. Вот уже сталевар накинул трос на крюк огромного металлического щита, которым закрыт шлаковик на время взрыва, чтоб не летели камни.
Юрка сразу же, как только щит оттащили, подвел трактор. Дежурный каменщик взмахнул флажком, и Юрка направил стрелу со скребком в шлаковик. Вверх. Вниз. Зацепило. Задний ход. Скребок волоком. Стрелу вверх. Шлак остается. Время от времени каменщик поливает шлаковик водой. Вода шипит, клокочет. Валит пар. Юрка отводит трактор. В это время грейферным краном шлак грузят в думпкар. Но вот вой сирены. Это в другой шлаковик заложили взрывчатку. Каменщик долго машет красным флажком. Люди уходят.
После взрыва Юрке надо выгребать и оттуда шлак, а здесь каменщики ломиками будут сбивать со стен настыли.
Сирена гудит пронзительно-долго, протяжно. Был случай, когда кусок шлака при взрыве пробил стену цеха, залетел в окно бытовки и угодил начальнику цеха на стол.
Юрка не успел убрать руки с рычагов, как кто-то подошел к дверке кабины, сказал:
— Выдь!
— Ог-го! За-айцев! — удивился Юрка. — С Камчатки! Каким ветром?.. Что же это тебя привело в наши края?
На Зайцеве синий, еще не старый костюм (правда, изрядно помят), белая грязная рубашка. Волосы давно не стрижены. Щеки ввалились.
Он достал сигареты, вытряхнул одну, сунул небрежно в рот и, упрямо мотнув головой, сказал:
— Мне нужны деньги. Двести рублей. Завтра.
— Денег у меня нет.
— Нет? Найдешь… Ну, что ж, — Зайцев поджал тонкие губы, ухватился за козырек кепочки… — К себе не приглашаю… Сеструха куда-то уехала…
— Я сейчас, Зайцев, жалею, что тогда не оторвал тебе руки. Гад ты! — Юрка сплюнул и быстро пошел к трактору.
— Ну что ж, Король, завтра увидимся… — услышал он за спиной. И не оглянулся. А Зайцев шел следом и все порывался что-то сказать, но не сказал, остановился.
Юрка забрался в кабину трактора и вдруг почувствовал, что по спине побежал холодный пот. И, сидя сейчас в кабине, он, как и утром, вспомнил заново свою жизнь. И вспомнил тот запах украденного хлеба и ладонь старшего друга. Юрка посмотрел на свой кулак и отвернулся. Скользнул взглядом по опрокинутому ковшу, коробке с кирпичом. Каменщик выразительно махал ему флажком, чтоб скорее вылазил из кабины и уходил из зоны взрыва.
До конца смены Юрка работал без радости и все посматривал на часы. А после душа он успокоился и, придя в общежитие, вроде и совсем забыл про Зайцева, переоделся в трикотажный тренировочный костюм, налил свежей воды в электрический чайник, включил.
Ребят в комнате не было. Кто убежал на свидание, кто на занятия.
«Та-ак, — подумал Юрка, — пока закипит чайник, вымою пол, позвоню Промокашке. Она добрая, прибежит. Чайком побалуемся. Сходим в кино. В кино? Э-э… А вдруг Клим Зайцев где-нибудь укараулит? И — в спину… А после ее, Промокашку, тоже… Нет. В кино не пойдем. Ага! Сидим в комнате. Вдвоем. Пьем чай. Потом я ее буду обнимать. Весь вечер. Свет выключаем. Ах, молодец, Юрка! Ура-а!.. Так… — остановился. — Что у меня есть? Сахар? Есть. Сыр? Должен быть. Вон на окне печенье. Ха-ха! — потер руки. — Печенье есть. Пьем!
Стал раскручивать у окна газетные свертки. Поднял глаза и ахнул. На скамье у подъезда, обхватив себя руками, сидел в том же костюмчике Зайцев и рассматривал входящих в общежитие, шарил взглядом по окнам.
«Ну, погоди у меня! Я т-те счас покажу! — Полез под кровать за ботинками. — Я не стану с тобой цацкаться, как там, на Камчатке».
Задник у одного ботинка мялся, не хотел на ногу. Юрка шлепнул ботинком о пол.
— И ты, гад!.. Я т-тя счас, с ходу!.. Порешу!..
Встал, посмотрел на себя в зеркало, расправил плечи.
— Живой? А если тебя сейчас того?.. Прощай, Королев! Записку оставить? А, долго писать… Ах, гад, на меня, да? На Королева, да? — Еще выглянул. — Ждет! — И со всей решимостью рванул на себя дверь.
Третий этаж. Второй. Первый. Крыльцо.
Зайцев ходит вокруг скамьи, хлопает себя руками, бьет нога об ногу. Холодно.
Юрка стоит в дверях. Ждет. А Зайцев швыркает носом и тихо, очень медленно поворачивается.
— Король! — пугается Зайцев и пятится.
Юрка вдруг видит в иззябших руках Зайцева грязную маленькую баранку. «Господи-и… так ведь он ее подобрал, — ужаснулся Юрка. — Ее ж еще, когда с работы шел, ребятишки гоняли на дороге вместо шайбы… Ой-ей-е…»
Юрка теряется и все смотрит на баранку и на тонкую посинелую шею Зайцева. Кадык на шее отчего-то мелко дрожал.
— Доше-ел! — горько сказал Юрка.
Зайцев опустил голову и поспешно сунул баранку в карман брюк, неловко затоптался на месте.
— И никого ты не зарежешь, Зайцев. И не убьешь.
Зайцев, закусив губу, смотрит в сторонку.
— И деньги ты свои камчатские пропил, дурак чертов. А сейчас, поди, жрать хочешь?
Зайцев, еще ниже опустив голову, прячется под кепочку.
