Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны
Тамар улыбнулась. Хорошо зная обоих провинциальных ловеласов, она не стала настаивать. Шардин, видя, что все указывают на него, принял позу изысканно вежливого рыцаря и громко обратился к Омару Маану, уступая ему очередь. Тысячи раз все с тем же однообразием повторялись на званых обедах эти китайские церемонии, и в душе Шардин, конечно, смеялся над ними.
— Нет, нет, только после вас, господин Омар! Как же можно, сударь!
Отвернув рукава чохи, Омар вытянул руки над тазом. О Кац Звамбая все забыли. Ведь Кац — крестьянин, а бывшие дворяне продолжали считать старшинство по былой иерархии.
Да и сам Кац Звамбая забыл о себе. Он не спускал сияющих глаз со своего воспитанника, гордясь успехом, которым пользовался Тараш. Кац радовался, что все, и абхазцы и неабхазцы, относятся к нему с почтительной предупредительностью.
Шардин Алшибая так и рассыпался перед Тарашем. Каждую минуту он задавал ему глубокомысленные вопросы, восхвалял его таланты и высокое просвещение. Но больше всего умиляли его английский костюм Тараша и авторучка, выглядывавшая из бокового кармана. В который уже раз снова заставил он Тараша вынуть ручку и снова внимательно ее осмотрел.
Шардин втайне пописывал стихи и с наивностью ребенка полагал, что, имей он золотое перо, он так преуспел бы в поэзии, что его непременно стали бы печатать в Тбилиси.
Когда таз с водой дошел до Алшибая, он слегка подтолкнул Кац Звамбая, давая понять, что никогда не позволит себе помыть руки раньше почтенного, уже в летах крестьянина.
Кегва Барганджиа давно отстал от абхазских и мегрельских обычаев. Как только Кац закончил омовение, Кегва без всякого приглашения подошел к Тамар и бесцеремонно протянул к тазу свои короткие, волосатые руки. И не удовольствовался только этим, — пыхтя и откашливаясь, он плеснул себе воду в лицо, сказав, что утром не успел умыться.
Тараш подошел последним. Он ощущал неловкость от того, что Тамар прислуживает ему. Все же, когда на его руки из кувшина с бульканьем полилась вода, он испытал наслаждение. Ему нравился этот старинный обычай, он вспоминал о девах Востока, омывавших руки приезжавшим в гости женихам.
Тариэл по обыкновению произнес короткую молитву. В это время вошел Херипс, извинившись за опоздание, — задержался в больнице.
— Христос воскрес! — пробасил священник.
— Воистину, воистину! — раздалось со всех сторон. Особенно выделялся голос Шардина Алшибая.
Лукайя бегал сам не свой, разнося горячую мамалыгу, от которой валил пар. Лицо его сияло радостью, — не совсем еще обасурманился божий мир, есть еще на свете истинные христиане! Больше всего радовали Лукайя высокие куличи, на которых красовались кресты.
Стол был убран на славу. Несмотря на дороговизну, недостатка не было ни в чем. Даже жареный поросенок, фаршированный сыром, скалил зубы, словно радовался своей судьбе.
Стали избирать тамаду1. Назвали Омара Маана и Шардина Алшибая.
Шардин отказывался наотрез.
— Когда трапезу украшает столь почтенный и красноречивый оратор, как Омар, где уж мне тягаться с ним! — заявил он.
Омар Маан божился, клялся святым Георгием Илорским и покойной родительницей, что простудился вчера, переправляясь через Ингур. В самом деле, он слегка охрип.
Шардин Алшибая взглянул на Кац Звамбая. Как пьет недурно, и даже весьма недурно. Тамада он достойный и речистый. Шардин это знает хорошо. К тому же неплохо блеснуть демократизмом… Но предложение так и повисло на языке. Как это можно в доме Шервашидзе назвать тамадой Кац Звамбая, пока еще живет Тариэл!
Шардин предложил Кегву Барганджиа, представив его окружающим как «достойнейшего, красноречивейшего и весьма опытного в этом деле».
Несмотря на то, что абхазцы еще не приступили к еде, Кегва уже принялся за ножку поросенка. Когда Алшибая назвал его имя, он глазом не моргнул. «Лиса хвостатая! Думаешь, Кегва не знает цены твоим хитростям? И кто это слышал о его красноречии? Когда это Кегва бывал тамадой?[5]»
Конечно, Алшибая нарочно назвал тамадой Баргаиджиа, хорошо зная, что он не пройдет. Это был обходной маневр для уничтожения противника — стрела, коварно пущенная в сердце Таташа Маршаниа.
Таташ был превосходным тамадой и любил управлять столом. Но он не обладал той дерзостью, которая обычно открывает дорогу к посту тамады, и поэтому его редко избирали. Однако за столом уже произносилось имя Таташа. Таташ вскочил. Его честь была явно унижена Шардином Алшибая. Он наотрез стал отказываться, клясться, призывать в свидетели присутствующих, что ни пить, ни речей произносить, подобающих столь, высокопросвещенному столу, он, Таташ Маршаниа, не может. И, скользнув взглядом мимо Алшибая, уставился на Тараша Эмхвари.
У Алшибая защемило сердце, он почуял опасность. Однако настойчиво поддержал кандидатуру Таташа Маршаниа, рассыпаясь перед ним в похвалах.
Наконец гордиев узел был разрублен Тариэлом Шервашидзе, заявившим, что лучшим тамадой будет Шардин Алшибая.
Шардин долго отказывался, взывая даже к благодати «сегодняшнего святого праздника». Но его отговорок не хотели слушать. Тогда с покорным и весьма удрученным видом он принял это «тягостное бремя». Первый тост был провозглашен за вечную, неугасаемую память «матери этой семьи» — за упокой души Джаханы.
Обмакнув кусочек хлеба в вино, все молча выпили. Второй тост, как и полагалось, был провозглашен в честь Тариэла Шервашидзе. Поздравив его со славными, образованными детьми и невесткой и пожелав ему иметь столь же прекраспую внучку, Шардин выразил надежду, что «почтенный старец, жестоко гонимый судьбой», получит возможность будущую пасхальную службу отслужить в родовой шервашидзевской церкви и что ему, Алшибая, судьба тоже дарует милость, допустив к участию «в святой литании».
Тамада коснулся и проведенной сегодня антирелигиозной демонстрации.
— Они, — говорил Алшибая, подразумевая под «они» коммунистов, — не замечают, что, борясь с религией, подрывают основы семьи и государства.
Шардин Алшибая восхвалял «примерное мужество» и «стойкость» Тариэла Шервашидзе и всей шервашидзевской семьи. Он жестоко осуждал тех священников, которые, не сумев «донести до конца тяжелый крест Христов», малодушно сняли рясу. Он вспоминал проповедников веры Христовой, апостолов и их самоотверженное подвижничество. Упомянув Андрея Первозванного, обратившего в христианство жителей древней Колхиды, перешел к святой Нине, просветительнице Грузии… И, ударившись в «высокий штиль», стал парить на таких высотах, что Кац Звамбая не хватило знания грузинского языка, чтобы понимать тамаду.
Гостей обнесли превосходным жарким. Тамада проявил аппетит более внушительный, чем даже у Кег-вы Барганджиа. Абхазцы ели скромно. При виде наперченных и начесноченных яств даже у Тараша, против обыкновения, разыгрался аппетит. Когда тамада кончил тост, Тараш спросил Каролину:
— What is this speech-maker?
— An obscure person[6] — ответила Каролина, передавая ему куриные потроха, приправленные уксусом, чесноком и чабером; она хорошо знала, как любил Тараш и уксус, и чеснок, и чабер.
Кегва Барганджиа насыщался жадно, как барсук, забравшийся в огород. Он не слушал тамаду и не обращал никакого внимания на Тамар, которая сидела рядом с ним.
Омар Маан ел молча и сдержанно: возьмет тремя пальцами немного мамалыги, отломит кусочек сыра и, обмакнув его в мятный сок, положит в рот. Затем перекинет длинную руку через стол и, взяв блюдо с курицей под ореховым соусом, сперва вежливо предложит Кац Звамбая, а потом уже положит себе.
Мачагва Эшба засучил рукава. Он был изрядно голоден, но, как полагается настоящему абхазцу, в доме князя не хотел наедаться на виду у всех. Следил за Кац Звамбая. Тот ел вяло: его беспокоила мысль, об Арзакане. Где он сейчас? Хорошо ли отцу и сыну не быть вместе в такой день на пасхальном обеде?
Тамада держал длинную, напыщенную речь, восхваляя Омара Маана.
Тамар суетилась около прислуги, обносившей гостей блюдами, которые приносил из кухни Лукайя.
Дедушка Тариэл был уже навеселе. Его щеки пылали. С распахнутой грудью, со всклокоченными усами он пел: «Христос воскресе из мертвых…»
Тараш Эмхвари наблюдал за опьяневшим священником, изредка тайком переводя взгляд на Тамар. «Не странно ли, что этот разжиревший, противный старик — отец Тамар?» — думал он.
Бывает, порой, что не понравится отец или мать девушки, которую любишь, — и словно тень ложится на возлюбленную: обидно, что есть у нее с ними какое-то сходство. А если даже нет сходства, все равно твердо знаешь: едины они по крови и плоти. Вот так же восхищаешъся, например, стройным тополем, взметнувшимся ввысь, и не хочется думать о его узловатых, покрытых землей корнях..
Тараш Эмхвари воспитывался в католических и протестантских странах. Глаз его был приучен к аккуратно одетым, чисто выбритым напудренным аббатам и пасторам, и ему странно было видеть этого нечесанного бородатого священнослужителя.
