Исаак Гольдберг - Сладкая полынь
Настороженно замирает молчание.
Не разрывая этого молчания, Павел Ефимыч спокойно и деловито разглядывает Павла. Но усмотрев в нем что-то неожиданное, он теряет на мгновение спокойствие и озабоченно и недоуменно взглядывает на Ксению. Ксения снова прячется за самовар; застыла, молчит.
Павел быстро выпивает чашку чая и вылезает из-за стола.
— Ты пошто мало? — удивляется Ксения.
Павел Ефимыч вслушивается в тихие ласковые звуки Ксеньиного голоса и следит дальше за Павлом.
— Не хочу больше, — сухо отвечает Павел. — Пойду складаю дрова.
— Да погодил бы ты, Павел! — вмешивается крёстная, — не горит. Посиди, с гостем поговори. Они с Ксеной войну вместе воевали.
Павел останавливается и встречается взглядом с гостем. И гость, отмечая мимолетное смятенье его, неуловимую растерянность, не сводя взгляда своего с его лица, охотно и просто поясняет слова крёстной:
— Отрядом я командовал. Партизанским. Коврижкин я...
— Коврижкин? — переспрашивает Павел, и растерянность множится в нем.
— Слыхали разве про такого? — улыбается Павел Ефимыч.
— Случалось...
Ответ Павла скуп, в голосе напряжение: нет обычной ясности и чистоты в нем.
Словно не замечая этого напряжения, гость, Павел Ефимыч, открыто и широко ухмыляется. Выходит из-за стола, ближе подходит к Павлу, который еще не ушел во двор к лошади, к дровам. Разжигая ухмылку свою в широкую улыбку, Павел Ефимыч кивает головой:
— Да. Это, конечно. Про меня в те годы многие слыхивали... Особенно которые на линии были, около Канска...
— Я там не бывал! Я около Канска не был! — поспешно опровергает Павел. И эта поспешность сразу всхлестывает его, сразу самого же смущает: от досады, от смущения, от неожиданности красные пятна прожигаются на его щеках, красные тени ложатся на уши.
— Это ничего не доказывает, что не был... — не сгоняя усмешки с лица, спорит Павел Ефимыч. — Все может быть... Можно и не бывать там, да про все знать... Это, конечно, пустяк...
Они стоят рядом, один против другого. Один — улыбаясь, но улыбка его не властна над глазами: глаза сосредоточены и упорны. Другой — без улыбки и также сосредоточен и упорен его взгляд; но губы сжаты, чтоб не вздрогнуть.
Они стоят один против другого и чего-то ждут. И это ожидание захватывает Ксению, которая тоже встает и выходит из-за стола. Это ожидание томит ее, она порывисто поворачивается к Павлу Ефимычу. Но не успевает ничего сказать. Павел Ефимыч окончательно сгоняет с лица остатки усмешки и сурово говорит:
— Вот что... Ты, Ксения, и вы, тетушка, выйдите-ка куда-нибудь... Будет у меня разговор с этим гражданином... Разговор деловой и строчный...
Арина Васильевна кидается к полушали своей, к шубе. Ксения переводит дыхание, бледнеет. И снова не успевает она спросить, не успевает сказать. Павел треплет беспокойными пальцами пояс и глухо спрашивает:
— Зачем? Им зачем выходить? Я не скрываюсь... Действительно, был я тогда у белых... Я за это в концлагере и в домзаке отсидел... У меня на это документы есть... Женщинам не нужно уходить... Я при них все про себя рассказать могу... Я не беглый...
Ксения переводит дух. Теплеет лицо ее, к которому снова прилила кровь.
— Пошто, Пал Ефимыч, мотаешь мужика? — с горечью спрашивает она. — Пошто?
Гость, Павел Ефимыч, морщит лоб. У гостя не светлеет лицо.
— Документы, — говорит он. — Я погляжу... Документам в этом случае проверку непременно сделать надо... Но, кроме документов, не в этом дело...
Поворачиваясь к Ксении и охватывая ее горячим и вопрошающим взглядом, он повторяет громче, настойчивей:
— Не в этом дело!
Ксения молчит. Ксения молча спрашивает. Тогда гость, Павел Ефимыч, протягивает руку в ее сторону и, почти касаясь ее лица, ее обезображенного, изуродованного глаза темным и крепким закорузлым пальцем, кричит:
— А это?.. а это забыла?.. Забыла откуда это?!
— Осподи!.. К чему это ты? — охает Ксения и вздрагивающей рукою опирается о стол.
— А к тому, что бабья у тебя память, Ксения... Вот к чему... Он, думаешь, кто? Кто? — и черный, крепкий, закорузлый палец обращается, грозя и указуя, на Павла. — Он — белогвардеец!.. Он на линии был с теми, супротив которых мы бились. Я таких сразу, за тыщу верст чую! Он нашу кровь проливал... Ежли копнуться, так, может, и в твоей крови, в твоей обиде он повинен!.. Вот он кто!.. А ты приветила его, незнаемого привечаешь... Обманом он к тебе пришел!..
— Я не обманом! — горит лицо у Павла и вздрагивают жилы на висках: — Я тебя, Ксения, не обманывал... Я пред тобою, женщина, не виновен!..
— Осподи! — вздрагивает Ксения и беспомощно озирается: — Што же это такое?
— Я хотел тебе про все рассказать, — продолжает Павел и слегка придвигается к Ксении. — Ты сама останавливала меня... Не обманывал я тебя...
— Не обманывал он меня, — сквозь слезы подтверждает Ксения.
Обретая силу в этих тихих и решительных словах, Павел встряхивает головой:
— А что я с белыми был, так за это я уже свое наказание получил... Теперь я вольный человек, чистый.
Павел Ефимович Коврижкин, бывший партизанский командир, слушает, вслушивается в слова, произносимые Палом, работником, хозяином, бывшим белым. Павел Ефимыч вглядывается в его лицо, обретающее уверенность и смелость. Потом глядит на женщину, теребит ухо и, когда теребит его, приоткрывает верхнюю губу, обнажает желтоватые крепкие зубы, и кажется, что усмехается он злой и жестокой усмешкой. Но Павел Ефимыч не усмехается. Сурово его лицо, хмурятся брови. В глазах непримиримость.
— Наказание, которое ты, гражданин, перетерпел, это одно... Это еще мало для того, чтоб чистым считаться... Это с тебя рабоче-крестьянская власть взыскала. И, может, мало взыскала... А с партизанами тебе вместе быть не полагается. Места тебе возле них нет!.. У Ксении, у Коненкиной, кто глаз с надругательством выхлестнул? Кто над долей ее галился — твои товарищи, такие же проклятые белые гнусы! И ежели рабоче-крестьянская власть пощадила тебя, ежли миновала тебя стенка, так где же у тебя стыд-то, где твоя совесть, что со всем нахальством своим приходишь ты и берешь себе в жены честную и верную женщину, которая с партизанами кровь и пот делила?..
Слова Коврижкина, Павла Ефимовича, бывшего партизанского командира, падают тяжко и разяще. Холодом окованы Арина Васильевна, Павел. Застыла и ждет, и порывается к чему-то Ксения. Она поднимает руку, правую, словно отстраняя что-то от себя, и, выждав передых в речи Коврижкина, ломающимся, грудным, молодым голосом кричит:
— Стой!.. Обожди!.. Обожди, Пал Ефимыч!.. Моя обида, моя доля!.. Моему сердцу кипеть за нее!.. Не виновен Павел, мой муж!.. Ни в чем предо мной не виновен!..
25.Голубая ночь вползает в щели сквозь ставни. Голубая ночь неистовствует за толстыми, кондовыми стенами избы.
Ксения в тишине, в темноте глотает слезы. Слушая эти слезы, Павел глухо говорит:
— Слушай, Ксения... Лучше, может, уйти мне?.. Тяжело тебе будет, беспокойно...
— Нет! — порывается Ксения. — Нет, не уходи!.. Не надо!..
— Не надо!.. — тише заключает Ксения и вздыхает. И, вздыхая, снова глотает подступающие к горлу, бесконечные, обессиливающие, нерадостные слезы...
26.Город обнят двумя реками. На набережной глядятся в стальные струи быстрой воды белые колонны барского дома. Над домом полощется вылинялый трепаный, но вспыхивающий неумирающим огнем красный флаг. Когда большую быстроводную реку сковывают морозы, и она, борясь с зимою и острыми северными ветрами, морщит и крошит лед, — зимняя одежда ее выстилается торосом — остриями усмиренных льдин и льдинок. Тогда дом с колоннами сливается белизной своей с белым покоем реки, глядит пустынным, задумчивым и важным. Тогда ярче среди окружающей белой, зимней ясности обвиснувший красный флат.
В трех этажах белоколонного дома, во множестве комнат, черными буквами на стенах, на дверях выведены надписи. Одна надпись кричит: Уком ВКП (б). В эту дверь чаще, чем в другие, заходят озябшие, покрытые куржаком дальней дороги люди.
В эту дверь, подобно другим, входит, неся с собою острый и бодрящий запах снежных ветров, Коврижкин.
— Э-э, путешественник! — встречает его веселый и приветливый окрик: — Вернулся?
— Вернулся.
— Мало же ты гостил в своих местах. Подчевали плохо разве?
— Мы тебя, Ефимыч, не ждали...
— Ну, вот, я нежданно и прикатил!
Коврижкин посверкивает зубами. Короткие волосы курчавятся на голове; две глубокие борозды идут ото лба к переносице и словно давят на глазницы. Серые глаза смотрят ласково, но сторожко.
— Вот и прикатил! — повторяет он. — Чего мне без дела зря трепаться — я непривышен к гулянкам.
— Ну, ладно... Это хорошо, что ты раньше. Запряжем тебя, держись!
— Запрягайте! Выдюжу!
Люди входят и выходят. Со входящими людьми проползают в комнату шумы и заботы и озабоченность. Вокруг Коврижкина, не останавливаясь ни на мгновенье, влечется стремительно и безостановочно деловая, суматошливая жизнь. Коврижкин сразу же становится на привычное место свое и вместе с другими впрягается в повседневную работу.
