Нина Буденная - Старые истории
Но тот бросился на сына с обнаженным клинком:
— Не сомневайся, собака, я тебя первым зарублю!
И ведь зарубил бы. Но Коля был моложе… После боя по земле катался, стоном стонал. Но при этом повторял, что, случись снова такое, рука бы у него опять не дрогнула.
Так ведь не только с ним такое случалось…
Казаки — люди с сердцем, люди страстные, люди верные, безоглядные. Я как-то, годы спустя, заночевал в одной из донских станиц. На стол собирала казачка, немолодая полная женщина с веселым добродушным лицом. Во дворе хозяйничал ее муж, невысокий, сухонький, в чистых белых шерстяных носках, в которые были заправлены казачьи штаны с лампасами. И при этом параде — в сверкающих новых галошах. Прямо на носки. Очень шикарно, доложу я вам, по своему времени. А оба вместе — милая дружная пара.
А потом мне рассказали их историю.
Они смолоду любили друг друга, но он был беден, она — побогаче, и родители отдали ее за нелюбимого, зато при крепком хозяйстве.
Она живет с ним год, живет другой. А любимый ни на одну казачку не смотрит, не смотрит и на нее и только ходит по улице мимо ее окон — в таких же белых носках, в таких же сверкающих галошах. Идет, не обернется, как горячий нож сквозь масло.
Она на это смотрела, смотрела, да как-то взяла топор и зарубила постылого мужа.
Казачий круг приговорил ее к десяти годам каторги. И он все десять лет вот так же, не глядя ни на одну красавицу, ходил вдоль улицы. В белых шерстяных носках и блестящих галошах.
Вот какие это люди. За них стоило бороться, да времени на это нам гражданская война мало отпустила…
Погутарили казаки о бое и замолчали, задумались каждый о своем, в мысли свои ушли.
«Ну что же, подумайте, — разрешил я им. — Занятие невредное. А у меня своя забота. Мне надо сообразить, как половчее от вас утечь. Ибо затяжное гостевание в этом обществе нам с Колей неминуемо выйдет боком».
И вдруг услышал я свою фамилию. Аж дернулся и уставился на станичников, но они по-прежнему не обращали на меня внимания, толковали о своем:
— Так что еще б немного, и захватил бы я Буденного в плен, — продолжал свой рассказ один из казаков.
— Да ты давай поподробнее, интересно же, — загомонили казаки.
— Так вот, значит, как только мы стали преследовать красных, я сторонкой, сторонкой — да и вперед. Конь мой, братухи, вам известный — не каждый догонит, не всякий уйдет. Прижимаю я добре и вдруг вижу: Буденный скачет.
— Кончай брехать, Кузнецов, — говорит кто-то из казаков. — Откуда ты его знаешь, чтобы так вот сразу и признать?
— Да как же не знать? Усы черные вразлет, сам ростом не больно здоров, но кряжист. Да мне его самого и знать-то не главное — конь у него больно приметен. Буланый, с черным ремнем по спине, на лбу звездочка, хвост черный, а грива — вороново крыло, аж в зелень отдает. Рубашка редкая, всякому известная — кому же еще быть? Буденный.
— Это что же, у Буденного хвост и грива черные?
— Тю тебя! Чего придуряешься? А то не понял, о чем толкую? Я ж сказал — у коня его. Не перебивай, брату-ха. Так вот, увидел я Буденного и думаю: где наша не пропадала и кто от нас не плакал? Сгину или спымаю его, сатану этакого. Припустил. А он вроде бы и не торопится, коня придерживает да посмеивается. Подпустил меня к себе, а потом как прижмет! И как его не бывало. Я туда, я сюда — нету! Глядь, а он опять передо мной и опять смеется, сатана. Так и я ведь не кислым молоком мазаный. Нет, думаю, не уйдешь! И врезался за ним. Хотите верьте, хотите нет, только я сколько ни пришпориваю, а все вроде на месте стою, а он от меня наметом уходит. Вот это конь — сколько живу, таких не видел. Гнался, гнался — толку нет. Вдруг блысть — и пропал. Оглянулся, а я один, наших никого. Плюнул, распослал всех куда подальше и обратно повернул. Вот и весь сказ.
— Значит, Кузнецов, так и не спымал ты Буденного?
— Не спымал, — удрученно вздохнул Кузнецов. — Посейчас не пойму: не то он колдун, не то конь у него сам черт.
Складно врал казак, душу тешил. Складно врал, да вот одна беда: масть, или, по-нашему, по-кавалерийски, рубашку моего коня, действительно редкую и заметную, описал он очень точно. И конь этот сейчас вздыхал у коновязи, шумно грыз обитое ржавым железом дерево и всячески привлекал к себе внимание. Это счастье наше, что мы ввалились к казакам в темноте.
Казаки поднялись и, покликав нас, пошли в хату ужинать.
— Ну, Николай, пожалуй, пора подобру-поздорову, — сказал я и скоренько пошел отвязывать лошадей.
Кравченко бросился открывать ворота. Только мы собрались выезжать, как во двор шумно въехали двадцать казаков во главе со старшим урядником. Они потеснили нас, оживленно переговариваясь, и из их слов я понял, что их взвод назначен в сторожевую заставу.
Я тотчас подошел к уряднику, доложил ему сказку про 72-й полк и попросил разрешения вернуться в свою часть.
— Какого хрена вы здесь путаетесь? — ворчливо буркнул он и, не дожидаясь ответа, сообщил мне пропуск.
И мы были таковы.
Вернувшись в Самохин, я поднял полк Маслакова по тревоге. И дал задание: окружить Жутов и разгромить противника. Специальную группу разведчиков выделили для захвата полевых караулов белых. Им я сообщил полученный от урядника пропуск, которым они великолепно воспользовались.
В четыре часа утра полк Маслакова грянул на хутор, на легкомысленно спящего противника. Неожиданность, как всегда, пожала свои плоды: особого сопротивления нам не оказали, хотя хутор был плотно нашпигован белыми — три полка кавалерии и пехота. Лишь небольшой части белых удалось прорваться сквозь нашу конницу и бежать в степь.
Пленных выстроили на окраине Жутова. Я подъехал к ним:
— Здравствуйте, станичники!
— Здравия желаем, ваше превосходительство!
Мои бойцы за животы от смеха похватались:
— Вот сукины коты! Вспомнили превосходительство!
— Станичники! Кто сегодня ночевал со мной в Жутове, выходи.
Не двигаются, стоят молча.
— Да вот в этом крайнем доме, — уточняю.
Никакой реакции, память как отшибло.
— Что же получается, значит, я не был вашим гостем? А кто рассказывал, как меня ловил? Где тут Кузнецов?
Из строя вышел чубатый казак.
— Ну, я рассказывал. Так я того… брехал, — скромно сказал он, без малейшего стыда оглядываясь на товарищей. — Что, сбрехнуть нельзя? — добавил он, обращаясь уже к нам.
— Здоров врать, казак, — покрутил я головой. — Лошадь-то мою откуда знаешь?
— Приятель описал, — вздохнул Кузнецов.
— А куда же вы от нас так скоро уехали? — с невинным видом спросил чернявый казак с хитрыми веселыми глазами. — И молочка не попробовали, и попрощаться не успели. А хозяйка добрая, во какой шмат сала выставила. Да когда же вы нас покинули?
— Вот именно тогда, когда вы этим салом закусывали и молоком парным запивали. Вам, казаки, верно, говорят, что красные расстреливают пленных, — продолжал я разговор. — Так это ложь, причем ложь обдуманная, направленная на то, чтобы посеять вражду между трудовыми казаками, которые иногда волей случая оказываются по разные стороны баррикад. Всем добросовестно заблуждающимся мы гарантируем жизнь, и об этом вы хоть сейчас можете написать домой, своим родным и соседям.
Ну, тут они взбодрились, и по рядам пробежала радостная волна, как с души тяжесть спала. Казаки загомонили, оживились, переговариваться стали, мнениями меняться.
— Спросить можно? — выступил вперед чернявый с лукавыми глазами.
— Валяй.
— А что, верно это, что вы заговоренный? Что пуля и сабля вас не берут, а что думает наш командир полка, вы наперед знаете и делаете все наоборот?
Я рассмеялся:
— Давайте, станичники, я лучше расскажу вам, за что мы воюем, глядишь, и вы поймете, на какой стороне вам бы быть следовало.
Хорошо мы поговорили тогда, душа у людей податлива.
Потом, приспособив бумагу на коленях, пленные казаки принялись писать письма домой, а написав, выбрали девятерых представителей, которым поручалось пройти в тыл белым — разнести письма и передать станичникам наказы товарищей, оставшихся в плену.
А я отправился писать донесение своему командованию, в котором просил рассмотреть вопрос о дальнейшей судьбе пленных, из которых еще можно было воспитать вполне приличных людей.
Шел 1918 год. Сколько потом еще было всего, может, и забылась бы эта история под грудой других событий, цена которым была повыше собственной жизни. Да вот при наступлении на станицу Нагавскую на нашу сторону без боя перешла сотня казаков — жители этой станицы. Их привел старший урядник Кузнецов, мой старый знакомец по хутору Жутову. Он был одним из девяти отпущенных в тыл белым с письмами казаков и солдат. Когда Кузнецов пришел домой, белые снова мобилизовали его. Услышав, что на Нагавскую наступает моя дивизия, он уговорил молодых станичников перейти на нашу сторону. Себе в приданое казаки захватили два станковых пулемета…
