Анатолий Димаров - Его семья
— Как, значит, обсеялась вторая бригада да начало всходить… сразу же нам в глаза бросилось. На поле Маслюков лен должен был быть, а взошла пшеница…
— Для чего ж они это делают? — удивленно спросил Горбатюк.
— Да уж известно для чего… — замялась женщина. Вопросительно взглянула на Дениса Мартыновича, будто спрашивая: говорить или нет? — Эти, извините за выражение, живоглоты надеются, что колхоз наш развалится. Они и слухи распускают: колхоз, мол, скоро распадется, так нужно, чтоб каждый на своем поле хлеб имел: убирать же раздельно будут. Каждый на своем…
— Хорошенькие дела у вас творятся! А скажите, пожалуйста, там у вас кто-нибудь из района бывает?
— Есть там какой-то… уполномоченный или как его… — неопределенно протянул Денис Мартынович.
— Куда же он смотрит?
— Да все в ту же бутылку, которую мироеды подставляют… Дело известное, парень молодой, они его и обводят вокруг пальца.
— Так, так, обводят, — подтверждает Анна Васильевна. — Кулаки ведь, как бурьян, цепкие. И либо их вырвать, либо землю погубить…
Долго еще беседовал с колхозниками Горбатюк. И чем дольше слушал их, тем чаще брался за блокнот и тем яснее становилась для него необходимость побывать в этом колхозе. Он не сомневался в том, что колхозники рассказывают правду, но у него уже стало правилом: не полагаться ни на кого, самому проверять все, о чем должен писать. Это правило выработалось в течение многолетней работы в газете, и он никогда не отступал от него.
— Что ж, будем писать, товарищи, — сказал Горбатюк, откладывая блокнот.
— Прошу только товарища редактора, чтоб в той статье нас не вспомнил, — попросил Денис Мартынович.
— Не упоминать ваших фамилий?
— Ну да… Оно, знаете, всякие люди есть… Огнем еще побаловаться захотят…
— Пускай пишут, чего там бояться! — вдруг запротестовала Анна Васильевна. Она решительно повернулась к Горбатюку, тыча пальцем в блокнот: — Так и пишите: мы рассказали! Чего их бояться? Пускай они нас боятся! Наша теперь власть, а не кулацкая.
— Да ведь… Ну, уж если так нужно, пусть будет так, — не очень-то охотно согласился Засядчук. — И зачем сердиться, Ганя? Она у нас всегда такая, — уже непосредственно к Горбатюку обратился он. — Молчит — тлеет, а начнет говорить — огнем горит…
Оставшись один, Яков долго перелистывал странички блокнота. В его воображении возникало далекое село, со сложной, запутанной жизнью, и он думал о том, что должен помочь людям разобраться в ней, разоблачить кулаков, засевших в колхозе, а вместе с ними и тех, по чьей вине безнаказанно действовали эти люди.
«Нужно ведь еще поговорить с Дубчаком», — вспомнил он приказ Петра Васильевича.
Прежде чем связаться с начальником областного управления сельского хозяйства, Горбатюку пришлось поговорить с его секретаршей. Девичий голос так упорно допытывался, кто звонит, да откуда, да по какому делу, что Горбатюк, потеряв терпение, поинтересовался:
— Вы что там, анкету заполняете?
Секретарша обиделась и замолчала.
— Давайте Дубчака! — закричал в трубку Яков.
Он услыхал, как тот же голос, теперь уже приглушенный, сказал:
— Хотят говорить с вами, Сидор Михайлович.
— Откуда? — прозвучал начальственный басок.
— Из редакции.
— Скажи, что меня нет.
— Товарища Дубчака нет! — весело прощебетала секретарша.
Яков бросил трубку и выругался.
— Тоня! — позвал он. И когда та вошла, Горбатюк снова снял трубку и подал ей: — Попросите к телефону начальника управления сельского хозяйства. Если спросят, откуда, скажете, что из обкома партии.
Тоня, заговорщицки улыбаясь, вызвала областное управление, а Яков мысленно готовился к разговору с Дубчаком, пытаясь подавить в себе неприязнь к нему.
— Дубчак, — шепнула Тоня, передавая трубку.
— Товарищ Дубчак? Здравствуйте! С вами говорит ответственный секретарь редакции областной газеты Горбатюк… Да, редакции… Для которой вас нет… Скажите мне, пожалуйста, товарищ Дубчак, вот что… — пододвигая к себе блокнот, перешел к делу Яков.
Как он и предполагал, Дубчак долго не мог сообразить, о каком письме идет речь. Яков терпеливо ждал, пока наводили справки по книге «входящих и исходящих». Затем Дубчак сообщил, что письмо было передано одному из заведующих отделом.
— Меня интересует, какие меры уже приняты вами? — настаивал Горбатюк.
Но для Дубчака это было не меньшей тайной, чем для Якова.
— Подождите, пожалуйста, я сейчас вызову заведующего отделом.
С начальником областного управления за эти несколько минут произошло удивительное превращение: начальственный басок стал мягким и предупредительным.
Еще минута была потрачена на то, чтобы узнать, что письмо застряло в отделе.
— Мы немедленно примем все меры, командируем товарищей, — заверял Дубчак.
— Да-а… А не кажется ли вам, товарищ Дубчак, что вы могли это сделать раньше? — не удержался Горбатюк.
Потом Яков пошел к редактору, рассказал о своем разговоре.
— Бюрократы! — рассердился Петр Васильевич. — Нужно будет поинтересоваться, как они вообще реагируют на письма трудящихся. Я больше чем уверен, что подобная судьба постигла не одно письмо.
— Это следовало бы не только у Дубчака проверить…
— Да, дело серьезное… А что, если провести рейд, мобилизовав наших рабкоров-активистов?.. И поскорее, — загорелся редактор. — А вы, Яков Петрович, не мешкайте, поезжайте в колхоз. Эта статья будет иметь большое значение. Мы должны ударить не только по кулакам, но и по тем неисправимым оптимистам, которые не хотят замечать классовой борьбы в деревне, не хотят понимать того, что кулаки по доброй воле никогда не прекратят этой борьбы. Так что не мешкайте, Яков Петрович…
IX
— Зайди ко мне.
«Партийные дела», — усмехнулся Горбатюк, не в первый раз отмечая привычку Руденко вызывать к себе по телефону, если речь шла о партийных делах.
— А ты не сможешь зайти ко мне?
Руденко посопел в трубку и таким же ровным, спокойным голосом ответил:
— Нет. Зайди ты ко мне.
Когда Горбатюк вошел в небольшой кабинет Руденко, Николай Степанович стоял, подпирая своими широкими плечами кафельную печь.
— Рассказывай, что ты там натворил? — сказал Руденко, даже не подождав, пока Горбатюк сядет на стул. — Что у тебя с Ниной?
Яков сразу же полез в карман за папиросами. Вспомнил, что оставил их на столе, и от этого еще больше захотелось курить.
— Дай папиросу, — тихо попросил он Николая Степановича, не глядя на него.
— Нет у меня. Я ведь бросил курить.
— Ага… Тогда я сейчас…
Когда он возвратился, Руденко все еще стоял возле печи.
— Это и есть тот серьезный разговор?
— Да.
— А почему это тебя интересует? — стараясь подавить охватившее его раздражение, спросил Горбатюк. — Почему, собственно говоря, это тебя интересует?
— А почему это не должно меня интересовать?
— Делать вам больше нечего, — повысив голос, продолжал Яков сердито. — Вы что, сговорились без конца напоминать мне об этом, травить меня?
— Кто тебя травит! — досадливо возразил Руденко. — Ты, брат, без истерики…
Горбатюк посмотрел на него прищуренными, потемневшими глазами, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и принялся сосать погасшую папиросу.
— Ты не кричи, — спокойно продолжал Николай Степанович. — Ты думаешь, очень мне интересно разговаривать с тобой об этом?
— Так чего ж ты?.. — перебил его Горбатюк, но Руденко вдруг подошел к столу, выдвинул ящик и подал Якову сложенный вчетверо лист бумаги.
— Что это?
Яков сразу узнал почерк жены. Еще не читая, понял, что в этом листке бумаги таится что-то неприятное для него.
— Обсуждать будете? — бледнея, спросил он.
— Будем, — ответил Николай Степанович. — Что вы там завели у себя? Да еще и пьянствуешь…
— На работе это не отражается, — угрюмо возразил Горбатюк.
— Не отражается? А о том, что коллектив своим поведением позоришь, об этом ты думать не хочешь?
— При чем тут коллектив? Я пью, а не коллектив.
— Пьешь ты, а пятно на весь коллектив ложится.
— Что же мне на колени перед вами становиться?
— Слушай, Яков, брось этот тон! — рассердился Руденко. — Я тебя серьезно спрашиваю: думаешь ты покончить с этим положением или хочешь доиграться, чтоб тебя из партии выгнали?
— Ты меня не пугай, — глухо заговорил Яков. — Из партии меня не за что выгонять. Не за что!.. А что пью, — так не от веселой жизни… Ты прежде видел меня пьяным?
— Нет, не видел.
— А теперь не могу не пить.
— Так кончай с этим, — перебил его Руденко. — Или помирись с Ниной, или разведись, если уж не можешь жить с нею.
