Павел Гельбак - ...И вся жизнь
«Я была очень привязана к своему отцу, — читал мальчик, — дорожила его дружбой, гордилась им, но по-настоящему осмыслила и поняла, что за человек мой отец, значительно позже, когда к воспоминаниям детства прибавилось то, что я узнала о нем от других людей, видевших его в различных обстоятельствах, в различные периоды жизни. И многие мелочи, которые сохранила память, теперь приобрели новый смысл…»
Павел Петрович подождал, пока внук закончил читать статью, спросил:
— Понравилась?
— Она же ничего не пишет о чем ты говорил. Ни о том, как упала с балкона Лени́на, ни о том, как разбился самолет…
— А как тебе понравилась история со Степаном Прусаковым? — спросил старый журналист.
— Что тут особенного? — удивился Герман. — Смушкевич помог деревенскому пареньку поступить в школу летчиков. Только и всего…
— Пообещал Яков Владимирович, что поможет Степану стать летчиком, когда ему было шестнадцать лет. Прошло три года, Смушкевич давно служил в других местах, у него было много забот, но обещания своего не забыл. В нужное время вспомнил о просьбе Степана Прусакова, помог ему… Это замечательная черта человека, когда он помнит о каждом обещании, которое дал, всегда заботится о том, чтобы за словом следовало дело…
— Поэтому Смушкевич так обрадовался, когда в Монголии увидел своего подшефного, да? — спросил мальчик.
— Всегда радостно, когда человек оправдывает оказанное ему доверие. А Прусаков оправдал доверие Смушкевича. Он участвовал во многих воздушных боях и всегда воевал отважно.
— Теперь ясно, — согласился внук и спрятал в папку газету со статьей Розы Яковлевны Смушкевич.
Живой? Борись!
— Что же это ты, ясный сокол, крылья опустил? — маршал провел указательным пальцем по коротко подстриженным усам.
— Верно заметили, товарищ маршал, сокол — только бескрылый, — улыбнулся Смушкевич довольный, что его пришел проведать Климент Ефремович Ворошилов.
— Эка беда, — сказал нарком, — крылья отрастут. Мы, большевики, народ живучий. Нас голыми руками не возьмешь!
— Посмотрите на эти конечности, Климент Ефремович, — не в силах подавить грустного настроения, произнес Смушкевич. — Еще недавно их называли ногами.
— Отставить! Не нравится мне этот тон, Яков Владимирович. Ноги некрасивыми стали. Девица ты, что ли. Натянешь на них галифе, обуешь хромовые сапоги, и ни одна красавица не заметит.
— Мне ноги нужны, товарищ маршал, не для того чтобы по земле шкандыбать, а чтобы педаль чувствовали, чтобы в управлении самолетом…
— Захочешь — и педаль почувствуют.
— Разве костыль способен чувствовать? Вон они в углу стоят. Профессор советует учиться ходить с костылями. Откровенно скажу, занятие более трудное, чем самолет водить. — Смушкевич немного помолчал, потом тряхнул черной шевелюрой и как клятву произнес: — Я буду летать, товарищ нарком, буду!
— Это мне нравится. Настырный ты человек, Яков Владимирович. Чего хочешь, добьешься. Но врачи жалуются: установленный ими порядок нарушаешь.
— Наябедничали?!
— Знаю и то, что за дверью сидит твой личный секретарь и наблюдает, чтобы ты режим хотя бы немного соблюдал, — Ворошилов распахнул дверь в соседнюю комнату, позвал: — Бася Соломоновна, пожалуйте сюда.
Смущенная, вошла жена Смушкевича.
— Здравствуйте, Климент Ефремович, вы уж его хорошенько отругайте, такой неслух стал, сил моих нет.
— Какой же она личный секретарь, Климент Ефремович, раз на меня жалуется. Уволю. Это лишний секретарь, а не личный.
2— Ты помнишь «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого? — спросил Павел Петрович внука.
— Ага, и фильм видел.
— Значит, можешь представить себе, как Смушкевич учился ходить, танцевать, водить автомашину, затем и самолет. Все было примерно так же, как и у героя «Повести о настоящем человеке». И, конечно, в это время Бася Соломоновна была для Якова Владимировича первым помощником. Она всегда помнила, когда Смушкевичу надо принимать лекарство, делать массаж, пойти на осмотр к врачу.
Нелегко пришлось Басе Соломоновне, когда муж решил научиться танцевать. Теряя равновесие, Яков Владимирович наступал на ноги своей многострадальной партнерше по танцам. Бася Соломоновна даже вида не подавала, что ей больно, что устала. Она вытирала пот со лба неловкого танцора, спешила сменить ему промокшую рубаху.
Наконец настал день, когда они вдвоем появились на вечере в Центральном Доме Красной Армии. Смушкевич шел по залу, поскрипывал новыми хромовыми сапогами, одетый по всей форме. Как только зазвучала мелодия вальса, Бася Соломоновна и Яков Владимирович решительно вступили в круг танцующих. Собравшиеся, заглушая музыку, стали аплодировать. Они приветствовали мужество человека, который наперекор всему снова обрел ноги. Они приветствовали и мужество его подруги, которая вы́ходила мужа после катастрофы, буквально поставила на ноги.
Когда же Смушкевич убедился, что ноги его держат на земле, то помчался на аэродром.
Бася Соломоновна плакала, умоляла мужа не рисковать жизнью, не летать.
— Глупенькая моя, — возражал Смушкевич. — Разве я смогу вылечиться, если не буду летать. Каждый полет для меня больше, чем лекарство. Он дает силы, делает осмысленной жизнь.
Печка
Редакция жила своей размеренной жизнью. Из типографии по трубам с шумом проносились патроны, которые, Герман знал, заряжены не порохом, а оттисками статей, мокрыми страницами газеты, которую только завтра получат читатели. Мальчишка важно шагал за Павлом Петровичем, а проходившие мимо сотрудники редакции, поздоровавшись со старым журналистом, обращались и к его внуку:
— Как дела, старик? Скоро к нам на работу поступишь?
Герман был удивлен, что «стариком» в редакции почему-то называют всех — и его деда, и молодых парней, и вот даже его, мальчишку, и то в старика превратили. Спросил у деда, почему так называют, но Павел Петрович только плечами пожал. Он сам не знал, когда это началось, почему во всех редакциях журналисты говорят друг другу «старик».
На столе в кабинете у Павла Петровича Ткаченко лежала пожелтевшая пыльная подшивка газеты «Известия».
— Сейчас мы займемся с тобой этим комплектом, — сказал дед, — устраивайся поудобнее. Здесь мы найдем кое-что для нас интересное. Смотри, какой год?
— Ого! Тысяча девятьсот тридцать девятый, — удивился Герка, — это же вышла газета, когда…
— Когда дед еще был молодым, — засмеялся Павел Петрович.
У Германа было такое чувство, будто, листая страницы старой газеты, он вместе с дедом совершает путешествие в далекие довоенные годы. Мелькали заметки о стройках пятилетки, снимки стахановцев, сообщения с фронтов начатой фашистами войны в Европе, героизме советских пограничников и летчиков.
— А теперь смотри внимательно, — предложил Павел Петрович.
На первой странице газеты был напечатан портрет кудрявого, черноволосого летчика в военной форме.
— Смушкевич! — догадался Герман.
— Он самый. А вот и Указ Президиума Верховного-Совета СССР. Я хочу, чтобы ты его не только прочитал, но и переписал, запомнил.
Павел Петрович положил перед внуком чистый лист бумаги, шариковую ручку, а затем медленно начал диктовать:
«УКАЗПрезидиума Верховного Совета СССР О награждении Героя Советского Союза комкора Смушкевича Якова Владимировича второй медалью „Золотая Звезда“
За образцовое выполнение боевых заданий по организации Военно-воздушных частей РККА, дающее право на получение звания Героя Советского Союза — наградить комкора Смушкевича Якова Владимировича второй медалью „Золотая Звезда“, соорудить бронзовый бюст и установить его на родине награжденного.
Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. КАЛИНИН Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. ГОРКИН
Москва, Кремль, 17 ноября 1939 года».
Ткаченко кончил диктовать, взял написанное внуком, сверил с газетой:
— Молодец, ни одной ошибки. Значит, запомнил?
— Угу, — подтвердил мальчик.
— Когда был принят Указ?
— 17 ноября 1939 года.
— Отлично. Еще вопрос. Где решили установить бюст Смушкевича?
— На родине награжденного.
— Ты помнишь, где родился Яков Владимирович?
— Конечно, в Литве, в Рокишкисе.
— А когда в Литве установили Советскую власть?
— В июле 1940 года, — как заученный урок, ответил Герман.
