Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
Он отошел от окна и начал одеваться, думая о том, что он теперь знает, как ему поступить. Но по мере того, как он принимал свой обычный, хорошо слаженный вид, мысли его меняли свое направление и то, от чего он в последний час начал было очень еще неуверенно, но все же отказываться, теперь снова предъявило свои права. Алексей Федорович подумал, что Юлия Александровна как-никак, а ждет его сегодня и будет волноваться, если он не приедет. Подойдя к зеркалу и заметив, что бессонная ночь произвела не слишком опустошительные действия на его лице, – красные глаза и некоторая воспаленность щек, – он подумал: «А что, если мне все-таки проехать сначала к Юлии Александровне, а потом уже к Варе… Ничего худого не будет. Приеду, осмотрюсь, проверю еще раз себя. Да и ее, кстати. С ней стоит серьезно поговорить. Вчера же устроила она мне бенефис. О, женщины… Нет, нет, худого ничего не будет. Еду сначала к Юлии. А потом домой»… Зашнуровав ботинки, промыв еще раз холодной водой глаза, он уже совсем по-деловому рассчитал, что ранний выезд из Москвы будет очень удачен, так как электрички пойдут свободными. «Ведь как-никак сегодня выходной и позже все ринутся за город», – подумал он, заглядывая в буфет, где лежали его «холостяцкие» запасы еды.
5Карташов купил билет до Мамонтовки. На площади перед кассами была, несмотря на ранний час, порядочная толкучка. Здесь, на этом небольшом пространстве, отделяющем вокзал от летних билетных касс, все отправляющиеся за город, как на зло, назначали свидания. Организаторы экскурсий и массовок стояли на видных местах и изредка размахивали руками, привлекая к себе внимание своих ребят. Около них, на больших черных ящиках с длинными кожаными ремнями сидели уже уставшие и вспотевшие баянисты. Одиночки – любители загородных прогулок – высовывались из толпы, вытягивали шеи и становясь на кончики пальцев. Они с волнением, а некоторые с гневом, поглядывали по направлению выхода из метро, откуда должны были появиться их замешкавшиеся спутники и спутницы. А солнце уже палило вовсю.
Алексей Федорович, купив билет, быстро прошел на платформу. Ему некого было ждать, и он поспешил занять сидячее место в поезде. «Вот что делает погода. Даже в такой ранний час, и то всех выгоняет за город. Что же будет днем?» – проходя по вагону и выбирая место, думал Карташов. Но так как вагон заполнялся очень быстро, а Алексей Федорович слишком привередливо выбирал себе скамеечку поудобней, – чтобы и не на солнечной стороне, да не против движения поезда, – то он чуть не остался стоять. Пришлось ему броситься куда попало и сесть на скамью как раз против движения электрички и на солнечной стороне. «Неважное начало», – решил он. Пронесли мороженое. Карташов купил себе порцию. Пассажиров в вагон набивалось все больше и больше. Люди становились между лавочек. Духота усиливалась. Наконец, прогудела сирена, и электричка оторвалась от платформы. Замелькали многочисленные станционные пути, пригородные постройки, большие рекламные плакаты, установленные на крепких столбах за шоссейной дорогой, идущей параллельно железнодорожным путям.
Кончив есть мороженое, Алексей Федорович оглядел соседей. В их проходе никто не стоял, потому что сидящий рядом с ним тучный мужчина в поношенном, кремового цвета, костюме, расположился так, что его колени почти касались противоположной скамейки. Между ног он держал, поставив на пол, длинный сверток, обернутый в газеты и обвязанный веревками. Это была солидная баррикада, которую не решались взять даже самые решительные пассажиры.
Напротив Карташова, с краю скамьи сидели, тесно прижавшись друг другу, две девушки. Он посмотрел на них совершенно машинально, стараясь придать взгляду сосредоточенность, которая, по его мнению, производила сильное впечатление на женщин. Девушки нерешительно встретили его взгляд, потом переглянулись, как бы стараясь угадать, на кого из них он смотрит, и затем разом поправили свои прически. Одна из них что-то шепнула другой, и Карташов увидел, как они украдкой взглянули на его щеку. Там был шрам. И ему сделалось скучно. Он уже наперед знал, что девушки на его счет думают. Он отвернулся и стал глядеть в окно, не обращая внимания уже на других пассажиров, сидящих на той скамейке. «Вот это-то и есть суета… Нечистоплотность, – подумал он. Ну, мало ли на свете хорошеньких женщин? И неужели с каждой из них нужно обязательно стараться пофлиртовать? Вот, например, эти девушки. И с ними тоже?.. Фу, как это гадко». Алексей Федорович словно выговаривал это жестким голосом какому-то шалопаю, которого он, Карташов, уличал в безнравственном поступке. А спустя минуту он подумал, что ничего, собственно, гадкого нет в том, что мужчины поглядывают на женщин, а те на мужчин. Вот только ему-то уже следует вести себя скромнее! Он почувствовал, что приедет к Юлии Александровне в очень скверном настроении. Сознание неправильности своего поведения бесило его. Ему казалось, что он безнравственный, развращенный человек, не умеющий даже искренно раскаиваться. Вся прошедшая ночь, со всеми ее мыслями и настроениями, возникла опять перед ним, как будто и не было сейчас ни электрички, ни мелькающих в окошке дач и телеграфных столбов. Все сводилось к одному и тому же…
Тут-то, наконец, Алексей Федорович и разглядел, отвернувшись от окошка, двух остальных пассажиров, сидящих на противоположной скамейке, рядом с девушками. На них уже давно следовало обратить внимание. Это была презабавная пара. Она – пожилая, но еще бодрая блондинка, с ярко накрашенными чувственными губами. Белки ее синих глаз отливали голубизной, но к уголкам у них виднелись красные жилки. Она заметно старела, хотя видно и противилась этому из всех сил. Ее спутник тоже был немолод. Он принадлежал к таким людям, к которым более всего применима в какой-то мере поговорка: «Седина в бороду, а бес в ребро». Седина была особенно заметна на его небритых, очевидно, целую пятидневку щеках и подбородке. А вселившийся в него бес был так же ясно различим невооруженным глазом. Интеллигентное и умное лицо этого человека все время изменялось под влиянием самых различных гримас. То он изображал спящего, то глухого, когда к нему обращалась его спутница, то брезгливого человека, рассматривающего грязь на оконной раме. И все это он проделывал с еле уловимой улыбочкой шута, намеренно разыгрывающего свои фокусы. Казалось, что нет для него никаких посторонних в вагоне людей. Он зевал, шумно раскрывая рот, протягивал своей спутнице руку, похлопывал ее по локтю, закрывал глаза и потом с испугом привскакивал на месте и говорил:
– Ах, да…
Она журила его и говорила при этом:
– Ну, перестань, перестань уже. Довольно.
Но как-то вяло произносила она эти слова. Она искренно потешалась над его ужимками. Очевидно, за всеми, такими весьма необоснованными выходками этого чудака, скрывался какой-то особый тайный смысл, понятный только им двоим. Алексей Федорович с удивлением наблюдал за этой парой и, когда его глаза встречались с глазами одного из них, он тотчас же начинал глядеть в окошко, боясь их смутить. Но пара ничуть не смущалась. Потом Карташов опять принимался за свои наблюдения. На них обоих были надеты одинаковые, красиво вышитые дорогие тюбетейки. «Что за чертовщина – подумал Карташов, – видимо серьезные люди, и вдруг такое мальчишество. Кто они такие?» Через некоторое время из скупого их разговора он понял, что они принадлежат к миру артистов. Но это уже было для него неважно, потому что его поразило и заинтересовало совсем другое. Алексею Федоровичу вдруг показалось, что ему удалось угадать сущность этой пары, для которой не существовало ничьих любопытных взглядов. Они, как видно, жили уж так давно друг с другом вместе и так хорошо знали друг друга, что со временем у них появился даже свой, только им понятный язык, состоящий из полунамеков, кивков, взглядов и улыбок. Это был уже предел понимания человека человеком. У мужчины был, по всей вероятности, оригинальный ум. Карташову удалось однажды поймать взгляд его серьезных, серых, с еле уловимой смешинкой, глаз. И спутница мужчины в тюбетейке ценила, очевидно, в нем этот ум. Она с наслаждением наблюдала за каскадом немых шуток, подтруниванием над всем тем, что попадалось под острый взгляд его, когда электричка останавливалась на одной из станций или пролетала мимо очень оживленных, несмотря на утро, дачных мест. И мужчина в тюбетейке понимал, что его ценят. Вот почему иногда, как бы в ответ на ее ободряющую и вместе с тем предостерегающую от излишних комичных движений улыбку, он брал ее за руку и с благодарностью целовал. В этот момент он совсем не был похож на шута. Это был уже мужчина, не чающий души в своей дорогой, близкой ему спутнице. Оба полны были своего собственного понимания жизни и того внутреннего юмора, который помогает переносить любые трудности и несчастья, а главное, дает возможность посматривать иногда на себя с критической стороны и видеть свои смешные стороны.
