Сергей Петров - Память о розовой лошади
Высокое утреннее небо сначала было родниково-прозрачным, бодрило шаг своей свежестью, но чуть погодя на блестяще-синем фоне его проступили сквозные перистые облака, и небо словно бы запотело; на горизонте его все сильнее нагревало солнце, и там, далеко за полями, волновалось и ширилось марево.
Воздух у дороги густел, тяжелел, стал неспокойным и до звона давил на уши.
На полпути, обдав затылок горячим воздухом, нагнал его шальной ветерок. И сразу по хлебам упруго пошли от дороги широкие волны. Андрей Данилович почувствовал — чемодан оттягивает руку, опустил его на землю и шагнул в эти волны, в высокую, ему по грудь, пшеницу.
Колосья тяжело клонились, а когда он сорвал один колос, то из него легко высыпались на ладонь тяжеловатые зерна.
«Убирать вроде пора», — подумалось ему.
Поискал глазами в поле — не убирают ли? — и увидел впереди одинокий дуб. Он обрадованно подхватил чемодан за ручку и пошел к дереву. Сколько помнил себя в детстве, столько помнил и этот дуб. За годы он почти и не изменился — такой же кряжистый, в броне нетленной коры; в широких листьях вызревают желуди.
За дубом стоял на выкошенном участке поля комбайн, а из-под комбайна торчали ноги.
Подминая стерню, Андрей Данилович подошел к машине, тряхнул головой, брызгами разбрасывая с лица застилавший глаза пот, и присел на корточки, хрипло спросил:
— Эй, друг, воды не найдется?
— Там... На сиденье, — глухо ответили ему, — Пей на здоровье. Должны скоро свежей подвезти.
На сиденье комбайна лежала литровая баклага. Он отвинтил крышку, взял баклагу двумя руками и жадно пил, проливая воду.
Отложил баклагу и вновь наклонился над комбайном.
— Что стряслось?
Ноги заерзали, заострились в коленях, Вылез комбайнер с чумазым и потным лицом.
— Вал покривился. Наши вовсю работают, — он махнул рукой в поле, — а тут вот стой.
По дальнему концу поля действительно ходили машины. Раньше он их не замечал из-за солнца, вставшего с той стороны.
— А вы кто будете? — спросил комбайнер и, углядев чемодан, решил: — Наверное, в командировку?
— Нет, — весело ответил Андрей Данилович. — Я не в командировку. Я домой приехал. Стариков приехал своих повидать.
Комбайнер сощурился:
— Каких стариков, если не секрет?
— Почему секрет? Данилу Васильевича Лыскова знаешь?
— Знаю, понятно. Кто деда Данилу не знает? Все знают. Так вы, выходит, его сын... Люди говорили, будто вы большим начальником в городе работаете.
По дороге медленно приближалась к ним высокая гладкая лошадь, запряженная в бричку. На козлах, пошевеливая вожжами, сидел плотный мужчина.
— Да не очень чтоб шибко большим... — отвечая, Андрей Данилович приложил к бровям ладонь и посмотрел на бричку. — Знакомое что-то лицо... Постой, постой... Кто же это? Да это, никак, Витька Голубев?
Комбайнер глянул в ту сторону и сказал:
— Для кого, может, и Витька, а для нас Виктор Ильич Голубев. Председатель колхоза, депутат областного совета. На весь Союз, между прочим, прославил наше село: новый сорт пшеницы он вывел.
— Вот как... — удивленно вырвалось у Андрея Даниловича.
Слышал он о таком сорте пшеницы, но никогда не связывал его название с родными местами.
— Вот как... — повторил он тише.
Растерянно ждал Андрей Данилович приближения лошади. Да, не Витька, а Виктор Ильич сидел на козлах. Хозяин. Круглое, широкое во лбу и скулах лицо спокойно, но брови сошлись на переносице, и под ними угадывается все подмечающая цепкость взгляда; к пропыленному пиджаку, на помятый, жгутом закрутившийся лацкан прицепился колосок пшеницы: видно, лазил уже председатель по полям, должно быть, и лошадь пустил тихим шагом, чтобы ничего не пропустить, все увидеть. Андрей Данилович взволнованно вышагнул на дорогу и схватил под узды лошадь.
— Постой-ка...
— Что такое? — перегнулся с козел Голубев.
— Своих не признаешь?
— Вроде да — знакомы... — неуверенно сказал Голубев и тут узнал. — Вот так встреча на дороге! Откуда? Каким ветром?
От председателя пахло солнцем, теплой пшеницей, а из плетеного кузовка брички, от устилавшего дно свежего сена поднимался тонкий медовый запах, такой волнующий, что Андрей Данилович задохнулся.
Вот они — запахи деревни! Закружилась голова, и он уцепился рукой за бричку.
— Довезешь до села?
— Садись. Место есть.
Он полез на козлы, легонько подталкивая плечо Голубева; тот изумился:
— Куда? В бричку садись.
— Тихо ездишь, — нервно рассмеялся Андрей Данилович и, ощущая необычный прилив сил, сильнее подтолкнул его.
Голубев повалился спиной в кузовок, я упругое сено.
Щелкнув вожжами по бокам лошади, Андрей Данилович прикрикнул: — «Но-о!»
Лошадь мотнула головой и надбавила ходу. Тогда он привстал, свистнул и закрутил вожжами по воздуху.
— Пошла! Эге-ей!.. Пошла!
Всхрапнув, она напряглась. Мышцы у ней вздрогнули, и под гладкой кожей лошади прокатилась легкая волна.
— Рехнулся! В такую жару!.. — крикнул Голубев, хватая его за пиджак.
Андрей Данилович оттолкнул его локтем:
— Сиди! Э-ей! А ну — надбавь! Ходу! Ходу! Ходу!
Тугой воздух толкнул в грудь. Сухая, твердая от долгого лета дорога загудела под копытами лошади; дрогнуло по сторонам поле с пшеницей — не понять, бричку ли это бросает на ухабах, или поле волнуется, качает своими краями. Стучат копыта, стремительно крутятся, катятся колеса, звенят внизу об тарелки осей.
Звон и солнце вокруг.
— Давай еще! Хо-ду!
В волосах, раздувая их, шумит ветер. Упало на поле небо, гудящей струей натянулась дорога. Ну и простор вокруг! Словно сон из далекого детства... Дорога, поле, небо, бричка и он сам — все смешалось в сплошной вихрь.
— Хо-ду!
Опьяненный ездой, а еще больше ощущением свободы — безгранично огромной, он не сразу почувствовал, что у него из рук вырывают вожжи.
— Рехнулся. Ей-богу, рехнулся. В такую жару... — Голубев крепче забирал в кулак вожжи, натягивая их, и лошадь послушно сбавляла шаг. Разбросав ноги по бричке, он оперся локтями о козлы, совсем отобрал у Андрея Даниловича вожжи и сказал, уже не так сердито, но веско: — Загнать захотел лошадь, да? Такая жарища... Ни пить ей не дать. Ничего. Ты ее, что ли, прогуливать будешь? У меня некому ее обхаживать — уборка же идет. Сам понимать должен.
Он окончательно перебрался на козлы.
С невысокого подъема открылось село.
Лошадь ступала мерно, бричка катила тихо, а Голубев равнодушно напевал вполголоса:
На горе крутой
Рос зеленый дуб...
Из подворотни первого дома выкатилась мохнатая собака, подбежала к лошади, завиляла хвостом, но потом затявкала на Андрея Даниловича. Он сидел в кузовке, бросив руки в колени, плохо узнавал село и сердито косился на собаку. А собака все лаяла, трусила рядом с бричкой, подпрыгивала и щерилась, углом подымая верхнюю губу.
Сын приехал к обеду. Прикатил на такси и так крутанул чугунное кольцо, что затряслись ворота. Вот он — наследник. Выше его ростом и шире в плечах. Такого не пришибешь дубиной: любую дубину на лету перехватит и разломит пополам об колено.
— Здорово, батя, — сказал сын. — Ты жив еще? А я думал — в дупле сидишь.
— Что за шутки такие? — обиделся Андрей Данилович.
— Извини. Иногда сам не знаю, что язык мелет, — засмеялся сын. — А вчера я не приехал к тебе, потому что в мартеновском цехе показательную плавку выдавали. Ох и сталь, папа, сварили — в космос пойдет. Потом, как водится, слегка отметили.
— А ты-то что там болтался? — Андрей Данилович еще не совсем простил сыну его нелепую шутку. — Ты же счетовод.
— Экономист, батя. Экономист, — сын погрозил ему пальцем. — А экономист сейчас — одна из главных фигур на производстве. Отличная, в общем, специальность. Но люблю я иногда постоять в мартеновском цехе. Посмотрю на огонь, на пушистые искры из ковша, и у меня голова свежее становится... А знаешь, когда я в первый раз посмотрел в глазок мартеновской печи, то страшно удивился: чего это там сталевары рассматривают? Металл кипит, бурлит, тяжелые брызги взлетают. Но когда присмотрелся, то понял: в огне столько разных оттенков, что по ним очень просто можно судить, в какой стадии находится плавка.
Андрей Данилович остро посмотрел на сына:
— Что? Как ты сказал?
— По оттенкам огня в печи можно судить о плавке...
Махнул рукой:
— Пойдем туда. — Андрей Данилович шагнул в тень груши и сел на сосновый комель. Он расстегнул на рубашке пуговицы, потер заболевшее плечо и тихо сказал: — Хотел я тебе сегодня шею намылить. Даже директору завода обещал, что это сделаю. Но знаешь, не буду. Сам взрослый. Подумай о себе сам. Пока не поздно. Пока на тебя собака не залаяла.
— Какая еще собака? — удивился сын.
— Обычная. С большими ушами и очень мордастая, — он показал рукой, какая большая у собаки морда. — Добродушный, знаешь ли, добрый пес, но если залает, такая тебя тоска возьмет...
