Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович
— Сделали ему укол пантопона, — сказал Хижняк.
Больной вздрогнул, очнулся и вдруг начал подниматься, упираясь в постель руками.
— Приехали! Думал, не дождусь — умру! — Губы его, присохшие к зубам, плохо слушались, и весь он был точно скован, только в глазах дрожала жизнь, боль и снова вспыхнувшая надежда.
— Сиди, сиди! — Иван Иванович, сам очень взволнованный, не дал ему привстать. — Давай-ка посмотрим, как ты себя чувствуешь, чем ты дышишь.
— Дела не очень важнецкие, но поправимые, — сказал он, заметно повеселев после осмотра. — Пальцы потом придется удалить. Может быть, не все. Дашь отрезать? — спросил он Лешу.
— Вам виднее.
— То-то, что виднее, ведь могли бы обойтись и без потерь! Готовьте к утру на операцию, — распорядился Иван Иванович.
Операция проходила точно так же, как в прошлом году, и Варя стояла на своем посту, но больной лежал на правом боку и разрез делали слева.
Разница была еще в том, что Леша по разговорам врачей довольно ясно представлял себе ход дела, и оттого ему показалось, будто операция длилась дольше первой. Когда становилось страшно, юноша прислушивался к движениям и голосу Ивана Ивановича и успокаивался. Он дождался-таки этого человека, измучился, устал невыразимо и теперь, покорно отдавшись в его надежные руки, говорил себе: «Ну вот, я ошибся однажды, но потом выполнил, что мог. Он тоже сделает все, что может».
Как сон вспоминался разговор с большеносым равнодушным Гусевым, его убийственные слова: «Что вы мне говорите! Я привык на материке каждый день оперировать по этому поводу».
И собственный ответ, когда сердце сжалось в режущий кусочек льда, «Плохая у вас привычка — ведь вы четвертуете заживо молодых людей!»
И был один момент во время операции, не замеченный только самим Лешей… Это произошло, когда Иван Иванович добрался до ствола нерва и уже вырезал кусочек с двумя поясничными узлами и показывал его ассистенту, держа кончиками длинного пинцета. Встревоженное лицо Никиты, следившего за состоянием больного, привлекло внимание хирурга.
— Пульс?
— Сейчас скажу. — Никита пожал плечом, словно от неловкости.
— Быстренько дайте камфары!
— Да. — Никита сразу принял шприц из мгновенно реагирующих рук Варвары.
— Леша, Леша!
— Потом прошибло, — ответил больной глухо.
— Быстрее! — торопил Иван Иванович, не повышая голоса и не меняя тона. — У него хороший был пульс.
— Да, — так же сказал Никита, впрыскивая камфару в руку больного.
— Как сейчас себя чувствуешь? — спросил Иван Иванович Лешу и к Никите: — Сделайте кофеин, потом укол адреналина.
— Ни-че-го-о, — проговорил Леша медлительно, — только левая нога не дает покоя.
Операция окончилась благополучно, и больного, бледного, слабого, но успокоенного, увезли в палату.
— Что, Никита? — заговорил Иван Иванович, снимая перчатки.
— Давление сразу упало до нуля, пульс не прощупывался. Весь похолодел, общий пот, но сознания не терял.
— Я боялся этого, потому что он слишком истощен болями и бессонницей. С такими больными, у которых при крайней слабости повышенная возбудимость, надо быть всегда начеку!
64Тавров проснулся в шесть часов. Несколько минут он лежал не шевелясь: рука спавшей Ольги обнимала его, и ему никак не хотелось терять ощущения нежной ее теплоты.
Потом он вспомнил о дополнительном оборудовании, поступающем на фабрику, и бездумно-жизнерадостное состояние сменилось озабоченностью. Он осторожно отодвинулся от Ольги, но, еще медля, приложился щекой к ее волосам, разметавшимся по подушке. Его жена! Да, теперь она его жена! Чувствуя себя безмерно богатым, он тихо оделся и, захватив сапоги, в одних носках вышел на кухню, но едва зажег керогаз, как появилась Ольга, в халате и туфлях на босу ногу, свежая после сна, позевывающая, улыбающаяся.
— Дай, дай, я сама! — Она отняла у него пустой чайник, и сразу начала хозяйничать, умываться, прихорашиваться.
— Когда я просплю и не провожу тебя на работу, у меня ощущение большой утраты, — говорила она, звякая посудой.
Через полчаса Тавров уже сбежал с крыльца своей квартиры. Раннее утро встретило его сиянием солнца, безоблачной ясностью. Опять горячий день вставал над прииском.
Миновав жилые постройки, молодой инженер бодрым шагом свернул к устью ключа, впадавшего в Каменушку, и пошел к фабрике, уступами вздымавшей светлые корпуса на склоне рудной горы. Кругом остатки леса, порубленного еще первыми старателями, выше — каменистые развалы. У этих скал прошлым летом в ветреный яркий день он встретил Ольгу, подавленную, расстроенную, метавшуюся в поисках цели жизни. Наблюдая ее теперь, Тавров не мог нарадоваться: она казалась ему необыкновенно прекрасной, и все, что она делала, было хорошо.
Пустая вагонетка, постукивая о железо рельсов, катилась в гору, повиснув на канате бремсберга. Вторая, нагруженная рудой, увлекаемая собственным весом, мчалась ей навстречу по параллельной дорожке. Они сновали вверх и вниз круглые сутки, перетягивая одна другую. Так шло питание фабрики. Тавров взглянул еще в сторону прииска и вошел в здание.
Из бункера по ленте транспортера большие куски руды двигались к «грызуну» — машине крупного дробления, из нее порода поступала на грохот-сито. Куски, не прошедшие в бункер для мелкого продукта, шли для дополнительной разбивки на валки и на недавно установленную коническую дробилку, а потом вся порода текла по транспортеру на шаровые мельницы.
В цехе среднего дробления возилась группа рабочих, подтаскивая детали второй конической дробилки, — нужно было заменить ею валки.
Среди слесарей Тавров увидел вихлястую фигуру Игоря Коробицына. Механик-поэт суетился больше всех, но не бестолково, машины он знал и, может быть, не сознавая того, любил больше, чем свои стихи.
Дробильные валки давали хороший продукт, но частенько простаивали из-за быстрого и неравномерного износа рабочих бандажей. Давно уже велись разговоры о замене их более усовершенствованной машиной, но Скоробогатов, бывший секретарь райкома, вмешался и здесь, предложив использовать наличное оборудование. Он все доводил до крайности, принимая возражения только как попытки снизить его авторитет. Теперь это кануло в область приискового предания, а фабрика получила то, что ей требовалось.
При виде Таврова на лице Игоря промелькнуло беспокойство. Вытирая ветошкой руки, испачканные машинным маслом, механик шагнул к нему навстречу и, оттесняя в сторону, тихо спросил:
— Вы уже знаете, конечно?
— О чем?
— Приехал… Иван Иванович.
Тавров ждал приезда Аржанова, знал, что тяжелый разговор с ним неизбежен; но хотя и готовился к любым неприятностям, в душе его жила надежда на благополучный исход. Может быть, доктор при своем горячем характере проскочит прямо в Укамчан, не заезжая на прииск. Может быть, ему придет мысль совсем остаться в тайге или он уедет через Якутск.
Ни одно из этих предположений не оправдалось.
«Ну, что же, придется принять бой!» — подумал Тавров.
— Давно пора ему вернуться, — сказал он, прямо взглянув в глаза Игоря. — Нам нужно окончательно договориться.
— А вы не боитесь… за нее?
— Нет! Аржанов… Он хороший человек и не может… не тронет ее, — багровея от неловкости, быстро возразил Тавров. — Я отвечаю за нас обоих.
65Все-таки он чаще обычного звонил в этот день домой: тревога, овладев им, разгоралась упорно. В самом деле… Что делает сейчас Аржанов, пошел ли он на работу?
— Ты знаешь?.. — взволнованно заговорила Ольга, вызвав Таврова к телефону.
— Знаю. Ты не волнуйся. Я сам переговорю с ним.
После полудня над прииском неожиданно разразилась гроза, первая за два лета. Мощно рокотали в горах раскаты грома, ливень так и хлестал в окна. Телефонная станция на время выключилась, и это еще больше усилило тревогу Таврова. Какая-то странная, душная теплота установилась в цехах, обессиливая, одолевая вялостью. Только у бункера, где в открытом пролете стены билась на ветру косая завеса дождя, то белая, то голубая от вспышек молний, было прохладнее. Вытирая платком испарину с лица и шеи, Тавров поднялся на площадку и посмотрел в окно. Отсюда обычно виднелась верхняя часть приискового поселка, где он жил, но сейчас дождь лил струями, и в двадцати шагах уже ничего нельзя было разобрать: сплошная белесая туманность колыхалась над землей.
«Как бы не сгорели трансформаторы», — подумал Тавров, оглядываясь на цехи, работавшие бесшумно в миг всеобщего сотрясения. — «Останемся тогда без света…»
Он еще не успел принять решения, а уже сбегал по верхней террасе фабрики, на ходу закутываясь в чей-то брезентовый плащ. Мутные ручьи стекали по склону горы, вода в ключе сразу вспенилась, поднялась. В первый раз видел Тавров такую грозу на севере. Придерживая у подбородка плащ, полы которого, как злая собака, трепал ветер, он бежал по пустынной дороге к прииску, на крутом повороте, возле Старательских бараков, поскользнулся на размякшей глине, покатился было, но справился и не упал.
