Юрий Нагибин - Время жить
Начинают звучать все громче и громче байроновские «Стансы к Августе» — тема запретной любви geschwister (удивительно, что в русском языке нет одного слова для обозначения брата и сестры, их родственной общности), и соловьиные трели Ульриха заглушают басок Штумма, все еще хлопочущего о «параллельной акции», и контральто Диотимы, стремительно выскальзывающей из общественной деятельности в душную сферу сексуального беспокойства, и под конец один лишь томительный дуэт Ульриха и Агаты звучит в обезголосившемся и опустевшем мире.
Итак, первый роман брошен — с поразительным равнодушием, без всякой жалости к собственному великому замыслу, начат другой, ничем не связанный с первым, кроме личности человека без свойств. Тысяча с лишним страниц убористого текста никуда нас не привела. Замолк могучий оркестр, остались две флейты. Их нежный поединок тоже может быть очарователен, но читателю трудно перестроить свой слух, ибо слишком мощно, богато и захватывающе было оркестровое звучание. К тому же законченные, несколько однообразные, хотя и отмеченные прекрасным талантом Музиля главы сменяются набросками, отрывками, творческий напор слабеет.
А что, если история греховной любви Ульриха и Агаты — вторая книга романа, а там должна была последовать третья, завершающая? Пусть так, все равно это роковая ошибка. Надо было достроить первое здание, а там приниматься за другое, тем более что если первое — дворец, то второе рядом с ним карточный домик.
Как умно построил свое грандиозное здание Марсель Пруст! Он использовал прием романа в романе. Самая совершенная часть этого романа памяти — «Любовь Свана»— не могла быть переживанием Рассказчика, ибо его тогда на свете не было. «Обставив сцену», Пруст выделил историю мучительной любви Шарля Свана, отбросившую свет, а вернее, тень на судьбу Рассказчика, в самостоятельную часть, органически легшую в ткань произведения.
Музиль совершил художественный произвол, похоже, он вовсе не думал о читателях, когда пренебрег поступательным ходом романа и с каким-то больным упорством затоптался в вязких и безысходных отношениях.
Музиль перестает искать пластические формы выражения, из художника божьей милостью он превращается в мыслящего говоруна. Д. Затонский пишет, что Музилю очень тяжело давался перевод его мыслей в образный ряд. Музиль сам жаловался на «перегруженность романа эссеистским материалом», на то, что «теоретически-эссеистские высказывания» представлялись ему «ценнее художественных». До чего неожиданные признания для писателя, наделенного исключительным даром образного мышления! Когда читаешь Музиля, то видишь, как он лепит образ: ни один писатель не обладает этим редким умением создавать образ человека, явления, происшествия буквально на глазах читателя. Музиль берет кусок сырой глины и начинает мять его своими тонкими, нервными, уверенными и сильными пальцами, и «форма лечится от бесформия», вот оно изделие, вот он — Адам, и когда только мастер успел вдохнуть в него душу!
Я опять потревожу тени Пруста и Джойса. В каждом из трех великих романов: «В поисках за утраченным временем», «Улиссе», «Человеке без свойств» — есть большая эротическая сцена, выписанная с таким мастерством, размахом и вдохновеньем, что нет сомнений в их концептуальной важности. У Пруста это замечательное взаимособлазнение барона Шарлюса и жилеточника Жюпьена (орхидея и шмель), у Джойса — видение хромой девочки Блумом в вечереющем парке, у Музиля — это сцена подглядывания за больным эротоманом. Если у Пруста есть социальная окраска, то у двух других авторов лишь физиологическое падение современного человека, причем презрение Музиля относится не к несчастному извращенцу, а к подглядывающим. Но вспомнил я об этих сценах вот почему: на вершинах изощренного мастерства Музиль по меньшей мере не уступает Прусту и Джойсу. И от такого оружия он добровольно отказывается, склоняясь в сухости рационального мышления!
И все же… Замысел остался невоплощенным, роман незавершенным, а впечатление от него громадное.
Я не ставил себе целью подробно анализировать «Человека без свойств». Те, кто взял на себя нелегкий и благородный труд осилить два толстых тома, наверняка познакомились с обстоятельным и глубоким предисловием Д. Затонского. А я писал для тех, кто к роману не прикасался, с единственной надеждой пробудить интерес к этому уникальному произведению. Мой знакомый, талантливый и хорошо думающий литератор на вопрос, почему он так и не прочел «Человека без свойств», ответил мне, сам того не ведая, словами Анатоля Франса. Когда того спросили, почему он не читает Пруста, которому литературно покровительствует (очевидно, на веру), знаменитый насмешник ответил со вздохом: «Жизнь так коротка, а Марсель Пруст так длинен». Ему и в голову не могло прийти, что посмеялся он над самим собой, ибо во французской литературе Пруст занял более высокое место, нежели творец «Восстания ангелов».
В заключение несколько слов о переводе. Это адский труд, и взяться за него мог только один человек — С. Апт.
У нас любят злоупотреблять словом «подвиг», возводить в ранг героического обыденный, добросовестный труд. И все же, когда я думаю о работе С. Апта над этим романом, слово «подвиг» щекочет язык. В свое время сходную работу проделали над Прустом А. Франковский и А. Федоров, пожалуй, труд Апта еще тяжелее. У Роберта Музиля нет прустовских необъятных периодов, но у него фраза зачастую не имеет твердой опоры, ибо подлежащее прячется, словно иголка в стоге сена. С. Апт почти всегда эту иголку находит.
А кончить я хочу словами Томаса Манна: «Не будьте косны и робки! Читайте этот великий роман! Пусть сделает вас светлее, веселее, свободнее его целомудренное остроумие, его красочная духовность…»
Элли и Панос
Знаменитый английский ученый Джон Бернал говорил: «Жизнь, подобно Афродите, родилась из пены морской». Так просто, мудро и поэтично был расшифрован древнегреческий миф о богине любви и красоты Афродите-Киприде, явившейся в молодой мир с накатом морской волны на каменистый берег. Родилась Афродита возле острова Киферы, но в истоме медленного пробуждения была отнесена ветром на Кипр, где обрела мускулистую силу вертикали.
Жизнь родилась из предвечного океана, говорит наука. То же утверждает на своем языке миф, ведь основа жизни — любовь, а дарящая богам и смертным любовь Афродита явилась из царства Посейдона. Страсть пронизала безлюбый мир, который, познав блаженное таинство соединения, принялся упоенно творить все новые и новые формы жизни.
Мы едем на машине из Лимасола в Пафос, и нам не миновать того заветного места, где прекраснейшая вышла из пены морской. Хочется сдержать бег нетерпеливого коня — старенького «Вольво» и приглядеться к окружающему: пологим зеленым холмам справа от дороги, долине — слева, к встающему за ней и быстро расцеживающемуся утреннему туману, сквозь который уже проблескивает морская вода. Но останавливаться нельзя, тем паче сворачивать с дороги, хотя бы к кювету: в территорию суверенного государства Кипр врезалась английская военная база Акротири. Бывшие хозяева Кипра, уходя, отторгли от небольшой страны два немалых куска ее тела, два шмата кровоточащей плоти. И в памяти возникает шекспировский ростовщик Шейлок, готовый вырезать кусок мяса из тела благородного венецианского купца Антонио за долг, который тот не сумел вовремя вернуть. Англичане куда омерзительнее Шейлока — Кипр им ничего не должен, напротив, это они в неоплатном долгу перед Кипром, из которого восемьдесят лет тянули соки, да и аппетит их вдвое превосходит шейлоковский. Как известно, жадный ростовщик ничего не получил, сраженный хитроумными доводами добровольной адвокатесы Порции, но современные шейлоки безнадежно глухи к соображениям справедливости, разума, чести и естественного человеческого права, их ничуть не смущает дикость того обстоятельства, что один европейский народ захватил землю другого европейского древнейшей цивилизации народа, в нравственную основу которого заложено благородное миролюбие.
Волнистый, плавный, как-то нежно и округло сопрягающийся пейзаж испещрили жесткие геометрические фигуры английских коттеджей, военных сооружений, казарм, теннисных кортов, спортивных площадок для игры в бейсбол и регби. Рыжие, — может, они кажутся такими в утреннем освещении? — веснушчатые по красноватой, не загорелой, а обожженной коже подростки беспечально отмахивают битой сильно пущенный бейсбольный мяч, потом бегут, работая локтями, другие дерутся и пашут носом землю во славу кожаной груши. А вот и английский патрульный «джип» обочь шоссе, солдаты в серых армейских рубахах, черно пропотевших в подмышках и по хребту, курят, оплевывая близлежащую природу, пьют кока-колу из горла, закидывая голову и ерзая кадыком, и даже тень сомнения в законности их пребывания на чужой земле не туманит бледно-голубого безмятежно-идиотического взгляда.
![Юрий Нагибин - Вместо предисловия [к сборнику «Время жить»]](/uploads/posts/books/44833/44833.jpg)
