Юрий Дружников - Ангелы на кончике иглы
Потом он умолкал, и она почти слышала, как он сопит ей в ухо и начинает чаще дышать. Надя сжималась в комок, подтягивая колени к подбородку, и руки у нее непроизвольно помогали ему и заменяли его. И она сама начинала стонать, очень тихо, чтобы не услышал за стенкой отец. Теперь она поворачивалась на спину, готовая стать тонкой, как половичок у кровати. Через несколько мгновений она возвращалась в реальность. По инерции она благодарно целовала Ивлева в шею. Он приподнимался на руках, окидывая ее взглядом собственника, и говорил: «Мне пора».
Утром в редакции Надя сидела в состоянии анабиоза. Ивлев, конечно, еще больше, чем она, хотел бы побыть с ней. У мужчин это всегда сильнее. Молчит только потому, что деться некуда. В командировку его не пускают, к Раппопорту переселился сын. А если бы они виделись, то быстрее бы прошло.
Днем Надя шла по столовой с подносом, ища свободный столик. Заметив жующего Ивлева, она хотела, как всегда, пройти мимо и сесть отдельно, но он отодвинул стул и пригласил ее с иронической галантностью.
— Бурда! — он отставил тарелку. — Все разворовывают, хоть бы остатки готовили по-людски!
— Хочешь, накормлю настоящими котлетами? Сама вчера сделала. И соус из аджики с томатом — пальчики оближешь…
— Где?
— У меня дома. Глаза у него загорелись и погасли.
— Дома? Не хватало только напороться на родителя!
— Разве позвала бы, если б сомневалась?.. Сгоняем? Котлеты готовы…
Раздумывая, он с ненавистью поглядел на свиную отбивную, поддел ее вилкой и поглядел на свет.
— Видишь, прозрачная, как мыльный пузырь.
— А мои котлеты плотные, — завлекала она, — рентгеном не просветишь.
Он швырнул отбивную в тарелку.
— Поехали!
— Пить не будем, только котлеты с аджикой, — говорила она ему в ухо по дороге, в такси.
Пить доставляло ему все меньше удовольствия. Возбуждение быстро сменялось апатией, и это раздражало. Наде же хотелось, чтобы к тому, от чего у нее заранее замирало сердце, ничего не примешивалось, чтобы чувство было чистое, само по себе.
В громоздкой квартире, пока Ивлев оглядывался и снимал пальто, Надя прошмыгнула на кухню, зажгла газ и поставила сделанные вечером котлеты на плиту.
— Входи! Вот моя комната, — она вернулась, указала Ивлеву на дверь и стала снимать шубу и сапоги. — Кровать не успела убрать, извини. Хотя сегодня, между прочим, 19 апреля, субботник…
— Вот и поработаем!
Они легли сразу, и все было, как ей по ночам грезилось.
— О Господи, котлеты! — встрепенулась она, едва вернулась издалека.
На кухне все было в дыму. С виноватой ухмылкой Надежда внесла в комнату сковородку, и из сгоревших черных котлет они выкорябывали вилкой серединки, мазали xлеб красной аджикой и с аппетитом уминали. А потом снова забрались под одеяло. Ивлеву стало жалко Надю и немного себя. Она была такой ласковой и послушной от растерянности. Будто чувствовала, что в нем для нее места больше нет. Он понимал ее, но не мог ей помочь. Она догадалась.
— У меня такое чувство, будто мы лежим последний раз. Каждый раз — что последний…
— Вот и хорошо. Значит, каждый следующий — как подарок…
— Да. Но страшно…
— Наоборот, хорошо! Иначе — занудство! Жениться хочет Какабадзе, как только выйдет из больницы.
— А я хочу тебя задушить, — она обхватила его за шею и легла на него.
Приподнялась на руках так, что груди стали острыми, а потом сплющились о его грудь. Она стала целовать ему глаза.
— Хочу, чтобы ты ослеп и ни на кого не смотрел, кроме меня!
— Этого хотят все женщины. Им просто нужно рожать мужчин слепых, как котята.
— Я схожу с ума от желания!
— А ты положи на живот мокрое полотенце, как делают итальянки.
— Русская я, милый! Я кладу на живот бумагу.
— И что?
— И пишу заявление в партбюро: он меня любил непартийными способами. Говорят, по системе йогов женщина может усилием воли не забеременеть.
— Тогда закаляй волю.
— Закаляла! Пока не увидела тебя.
Она убежала в ванную, накинув халатик на одно плечо. Вячеслав поднялся с тахты, пошатался по комнате, разглядывая безделушки из разных стран и неизвестные ему флакончики. Он примерил на себя Надин лифчик. Сироткина не возвращалась, и он направился искать ее.
В большой Надиной квартире (сейчас таких и не строят) с лепными потолками и дверями с матовыми стеклами Вячеслав сориентировался без труда. Он босиком прошлепал в гостиную, заглянул в еще одну дверь — это был кабинет, какие теперь увидишь разве что в музее. Одну стену сплошь, от пола до потолка, занимали книги. Ивлев прошелся вдоль полок — множество роскошных альбомов репродукций, старые энциклопедии, тисненные золотом тома монографий прошлого века. Лесенка стояла раскрытая — и на ней две книги, снятые или не положенные на место. В обеих оказались стихи с ятем, имен поэтов Ивлев и не слышал. Поперек комнаты, изголовьем к полкам, стоял узкий диванчик; на полке, возле него, — пепельница с окурками, маленький транзистор, телефон. Лицом к окну распластался большой письменный стол резной работы на ножках-лапах, заваленный с одного бока книгами и журналами на английском, как выяснил тотчас Ивлев, и на немецком. Он полистал их. Переводы вложены в журналы — полный сервис. Психология, философия, психиатрия… Занимательный набор. А это? Это оккультные науки, если Ивлев правильно понял, телекинез, телепатия…
Он корректно не стал читать рукописных листков, разбросанных по столу. Глаза, скользнув, вырвали из всего обилия три толстых тома, переплетенные нефабричным способом в ярко-красный коленкор. Ивлев открыл обложку, в углу страницы прочитал: «Совершенно секретно».
Тут уж он не смог удержаться, ознакомился с названием: «Сироткин В.Г., генерал-майор госбезопасности. К вопросу о возможностях управления мыслительными процессами в идеологической борьбе. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук». Слава хмыкнул, хотел начать читать, но услышал в коридоре шаги. Он поспешно захлопнул обложку и двинулся к двери, но она сама открылась.
— Простите, я, кажется, помешал…
На пороге стоял плечистый человек лет шестидесяти в добротном сером костюме. Он намеревался войти, но, увидев обнаженного Славу, растерялся. Некоторое время оба они молчали, не зная как поступить и какой предложить другому выход. Они просто разглядывали друг друга. Наконец, человек произнес:
— Вы не могли бы мне объяснить, что это значит?
— Разрешите мне сперва одеться, — с достоинством выдал ему текст Вячеслав.
— Пожалуй! А где, черт возьми, Надя?
— В ванной… С подругой, — не моргнув, пробормотал Ивлев, боком проходя через коридор в Надину комнату.
— С какой подругой?
— Со своей. То есть с моей. Извините!..
Только Надиного отца ему и не хватало! Очутясь в комнате у Надежды, Ивлев схватил в охапку белье, бросился в ванную.
— Отец!
— Где? — зрачки у Нади расширились. — Раньше он не приезжал днем!
— Не трать времени, одевайся.
— Знаешь, — прошептала Надя, — ему позвонила соседка! Она шизофреничка, на пенсии, бывший майор. У нее, когда в дверь позвонишь соли занять, свет вспыхивает. Стоишь, как на допросе. Она к отцу после смерти матери зачастила, а теперь за мной следит.
— Ясно. Я смоюсь, если смогу. Учти: я здесь с твоей подругой. А ты почему молчала, кто он?
— Об этом все знают, кроме тебя. А ты что, мне меньше верил бы?
Он пожал плечами.
— Противно!
— Мне тоже. Но он — мой отец!
— А в смысле трепа дома?
— Наоборот, дурачок! Если уж придут к нему, так в последнюю очередь.
— Конечно, папочка тебя в обиду не даст.
Она прижалась к нему.
— Он хороший, — сказала она. — Меня любит и дает деньги. Презираешь? Застегни лифчик!
Слава погладил ее по голове и выглянул в коридор. Там было пусто, и он поспешно выбрался на лестничную клетку. Надя отправилась на кухню.
— Ты?! — она изобразила удивление, увидев отца.
Он хлопал крышками кастрюль.
— Приехал поесть котлет, которые ты мне вчера приготовила… Кстати, а где твоя подруга с этим нудистом?
— Они ушли.
— Так я и думал. Даже не познакомились!
— Не смейся! — сухо сказала Надя. — Им негде встречаться.
Отец смотрел на нее внимательно, колеблясь, взорваться или сдержаться. Он ощутил вдруг, что боится дочери… Нет, этого он допустить не может.
— Надо регистрироваться, — сказал он. — Тогда будет, где.
— Я им передам.
— Так где же котлеты?
— Мы их прикончили, извини.
— Я понимаю: за мое здоровье… Вот что, Надежда Васильевна! Нам давно пора поговорить. Я все откладывал, но сейчас есть повод. Правда, время у меня ограничено…
— О чем, папочка?
— Ты живешь таинственной, непонятной мне жизнью…
— Я? У меня все на виду. Просто ты никогда не спрашиваешь. Это у тебя — все совершенно секретно.
