Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ
— Не болтай лишнего, — сказал он, — и вообще, в институте ты была человеком.
И отвернулся. Жанна подошла к окну, напевая что-то.
— Я к тебе по-доброму, Петя… Обижаться не буду, хоть и следовало бы. Многое скоро изменится. Соображай.
Что изменится? Уйдет Рокотов? Может быть, она намекает, что Михайлов придет на его место? Вот это будет штука. Нет, не может быть. Чепуха все это. Кто снимет Володьку? Да если по правде, так он самый что ни на есть лучший секретарь. Дело знает, сам кое-что умеет. Молодой. Болтовня. И все же, после ухода Жанны, долго возмущался.
Вечером он хотел идти к Сашке, чтобы посоветоваться, но раздумал. Если это узнает Григорьев, то еще больше напугается. А Володьке это будет неприятно. В ресторане встретятся все вместе, глядишь, и помирятся.
В субботу утром приехал Худяков с матерью. Поместил дядь Леню в гостинице, а мать в своей комнате. Вместе сходили в ресторан. Администратор подтвердил, что все заказанное будет. Даже оркестр… Не оркестр, правда, а квартет эстрадный, ну, да это чепуха. Лишь бы музыка играла.
На вечер договорились, что Алешку возьмут соседи по общежитию. В ресторан пошли в два часа. Худяков сам проверил наличие спиртного, придирчиво сверил количество закусок.
Мать все около Гали… Разговоры ведут. Никак не нашепчутся. Худяков, в праздничном синем костюме, с медалями на груди, толкался около Петра, вытирая кончиком платка глаза:
— Эх, Вася-Вася… Был бы живой, мы б с тобой зараз за нашу молодость подняли бы… Все хотел Петькину свадьбу увидать… Я за тебя глядеть буду. А как хотел.
В половине третьего гости собираться начали. Общежитские пришли. Сашка в новых штиблетах с женой притопал. Сунул сверток:
— Держи, хуторянин… Самая необходимая в семейной жизни вещь.
По требованию публики Ряднов развернул сверток. Скатерть. Роскошная, с кистями. Гости кинулись щупать руками. Сашка победно заявил:
— Со смыслом подарок… Это вам, Галя, к сведению… Мы с Петром не один год рядом… Скажу вам откровенно, по части еды — первый знаток. А к сердцу мужчины, как известно, путь один — через питание. Вот и делайте выводы.
— А что ж это за мужик, коли поесть не любит, — поддержала его общежитская благодетельница Петра тетя Клава, — мужик, который плохо есть, с него ни на работе, ни в семейной жизни толку нету.
Посмеялись. А главных гостей не было. Ни Дорошина с Ольгой Васильевной, ни Рокотова. Петр пошел и от администратора позвонил Рокотову. Дежурный по райкому сообщил, что все в отъезде, а Владимир Алексеевич был сейчас, поехал домой переодеться. Только что из колхоза.
Квартира Дорошина не отвечала. Это не встревожило Петра. Ольга Васильевна могла быть в саду, а шеф… Разве его в какие-либо рамки можно вводить? С площадки, наверное, не вернулся. Но раз обещал — будет.
Решили садиться за стол. В половине четвертого, когда уже были произнесены многие тосты, когда уже начали подавать обильную закуску, Петр снова позвонил в райком. Рокотов откликнулся сразу:
— Слушаю…
— Ты что ж подводишь?.. Жду ведь. начал Ряднов.
Рокотов перебил его:
— Извини, дружище… Может, и не следовало тебе в такой день говорить это, но иначе не могу… Только что в больнице скончался Павел Никифорович. Сердце. Ты слышишь меня, Петя? Слышишь?
3
С утра Дорошин должен был ехать в Славгород. Еще вечером накануне, объясняя жене цель поездки, говорил:
— Мне б с первым увидеться… Боюсь, не застану… Дел у него много. В отъезде может быть. А у меня к нему разговор важнейший.
Он закрылся в кабинете и долго сочинял какую-то бумагу. Когда позвонили из комбината, долго объяснял что-то о площадке, о нехватке транспорта. Ругался и требовал снять все, что возможно…
— Свекла… Какая там свекла? Пусть где хотят берут машины. Мы выполняем важнейшее правительственное задание… Так и скажите Рокотову.
Ольга Васильевна принесла ему свежий чай. Поставила на стол. Заглянула в бумагу:
— «Уважаемый Михаил Николаевич, — читала она, — как коммунист и человек, считаю необходимым уточнить некоторые детали, касающиеся моих высказываний в адрес первого секретаря Васильевского районного комитета партии товарища Рокотова Владимира Алексеевича. Мной было сказано в его адрес, что он плохой партийный работник. Заявляю авторитетно, что эта характеристика мной дана необъективно. Именно товарищ Рокотов, преодолевая мое сопротивление, настоял на выборе Кореневского месторождения под карьер. Именно товарищ Рокотов внес существенный вклад в разработку материалов по месторождению… Я отдаю себе отчет в том, что вы, учитывая мои высокие звания и чины, можете сделать вывод из сказанных мною слов… Прошу вас не делать этого… Товарищ Рокотов является…»
Дальше было зачеркнуто слово «лучшим», исправлено на «талантливым», снова зачеркнуто.
Дорошин застал ее за чтением. Сел рядом, обнял за плечи:
— Ну, что, мать?.. Любуешься? Вот каким сукиным сыном стал… Рублю под корень…
— Да что ты, Паша… Может, и не послушает он тебя?
— Послушать и не послушает, может, а только я старый, зубы проевший руководитель… Как у нас бывает? Кто-то возьмет да и обронит слово о человеке. Уже и забудешь, кто и когда говорил, а помнишь, что тебе кто-то такое сказал. А коли власть у тебя, так и вывод сделаешь. Есть подлецы, которые свойство характера человеческого во как используют… Шепчут где надо, и никакой тебе анонимки не требуется. И я вот на старости лет в таких оказался.
— Что же ты на себя-то так, Паша? Ведь жизнь всю для людей положил!
— А что сделаешь, мать? Выродился, видать… У Володьки совсем плохи дела. Того и гляди оргвыводы сделают в обкоме. А тут еще я…
Она прижала его голову к груди, и он покорно сидел рядом:
— Ты успокойся… Ну? Все будет хорошо, Паша. Только в область тебе ехать завтра не к чему… Доктор говорил, что с поездками по жаре нынешней надо ограничиваться.
— Ты уж доктору своему как богу веришь… Ладно, не поеду. Письмо приготовлю… Что-то тяжко мне, мать. Душу давит, и все… Тоска такая.
Она дала ему снотворное, и он забылся до утра, только ворочался в постели тяжело да разговаривал во сне.
В восемь за ним пришла машина и он умчался на площадку.
Неразбериха первых дней уже прошла, и сейчас все здесь постепенно приходило в порядок. Дорошин начал с посещения строительства гаража и мастерских для бульдозеров. Сам лазил по рвам, где должны быть фундаменты. Ругал прораба за то, что не завез красного кирпича, силикатный в основание не положишь. Проверил бытовки — тоже не понравилось: грязно, нет воды. Приказал возить цистерной.
К обеду он побывал у буровиков, дал нагоняй изыскателям, вымерял шагами ширину вырытого котлована. Медленно, очень медленно идет работа. Понимал, что карьер — это работа не одного года, но хотя бы обозначить его границы, выйти на приличную отметку. Пока что это поле, покрытое десятком пыльных рвов, в которых возятся люди и машины. Слава богу, что хоть теперь все на законных основаниях. Сам сидел на собрании у Насонова, был свидетелем, как весь зал поднял руки, голосуя за выделение пустоши под карьер.
А юрист комбината глядел, чтобы бумага была оформлена по всем правилам. Хватит насоновских штучек.
В половине второго он сказал шоферу:
— Давай на бугорок — и обедать!
Бугорок — это склон холма, с которого видна вся площадка. Каждый раз, уезжая отсюда, Дорошин останавливался минут на пять — десять и глядел. Он отмечал появление каждой новой детали. Вон там, в южном краю, сегодня с утра начал работать шестой экскаватор. Уже углубился в котлован. Через неделю будет на что смотреть. А сейчас ветер гоняет по ковыляй белесые хвосты пыли.
Здесь, на этой земле, — вся его жизнь. Двадцать пять последних лет. Самых трудных и значительных. И всегда, в дни удач и поражений, он думал о том, как много еще предстоит сделать. Годы состояли из борьбы за исполнение замыслов. Вначале был строителем, не думал, что станет эксплуатационником. Потом первый карьер, восстановление затопленной в войну шахты. Для него это было пробой сил. Потом масштабы росли.
И если вначале его решения были продиктованы оставшейся от авиации дерзостью, желанием найти самый близкий, хоть и отчаянно трудный путь к победе, то потом уже, с приходом опыта, этот метод борьбы был изъят из его арсенала. Этапы его жизни считались по объектам. Строили город, карьер, потом второй. Восстанавливали шахту. Вот и все. Вроде бы и немного, а жизнь прожита. Он знал, что надо дотянуть еще этот карьер, а все последующее оставалось где-то там, за пределами рациональной мысли. Потому что без него, без Дорошина, все рухнет, все остановится.
Два последних года отмечал в себе одно свойство. Раньше жилось безоглядно. Расходовал себя на все. Затеял одну научную работу. Не то что степени привлекали, их у него было достаточно… Теперешние руководители нуждаются в штате, в консультантах… А тогда делали все сами. И получалось. Записки об искусстве руководителя — вот что нужно было бы завершить. Не вышло. Сил и времени оставалось только на этот, последний карьер. И вот эта трезвая расчетливость во времени и в силах была тем новым, что обнаружил он в себе за последние годы.
