Лев Правдин - Берендеево царство
— И не думай! — посоветовал Ладыгин. — Слабые нервы надо иметь, чтобы так думать. Такие мысли вызывают неуважение к человеку, и тогда появляется унылое представление о том, что человек сам по себе ничего не значит. Куда воткнут, там и вертится во славу родной земли. Чепуха это все. Вот этот дикарь — он считал себя богом, творцом, открывателем, оттого и создавал на века.
Он похлопывал каменную бабу то крутому бедру с таким видом, будто это он сам только что выдолбил такое вечное чудо. Создал на удивление и, может быть, в назидание всему миру. Бог в кожаной желтой куртке и заляпанных дорожной грязью сапогах. А возле него топтался другой бог, тоже в грязных сапогах, и задумчиво отколупывал от черного грубошерстного пальто подсыхающие суглинистые нашлепки шоколадного цвета.
— Все пройдет, — продолжал Ладыгин, — и камень этот источат ветер и дождь, но человек будет жить. Значит, не на время мы строим.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КОВЫЛЬНОЕ СОЛНЦЕ
Все это время мои товарищи — герои моей будущей книги — победоносно утверждали себя в своем новом рабочем звании. Попросту говоря, они работали, и мне очень хотелось присоединиться к ним. Я решил порвать, хотя бы на время, все связи с прежней жизнью и все обязательства перед ней, так как был уверен, что она сама, прежняя жизнь, не очень-то меня удерживает.
Понимаете, как мало я знал жизнь, если мог подумать так.
Новая жизнь вначале не показалась очень уж новой, но она-то сразу взяла меня в оборот, да так, что мне пришлось очень туго.
— Вы как прибыли? — спросил меня завэкономией Сарбайцев. — Вы к нам надолго? А не сбежите?
Он только что пообедал. Пустая глиняная миска стояла перед ним. Немного дальше он бросил свою брезентовую полевую сумку. На сумке, свернувшись кольцом, лежала нагайка, хитро сплетенная из шести сыромятных ремешков.
Он не сразу поверил, что я сам, по собственной воле приехал сюда, чтобы жить в палатке, трястись целыми днями на тракторе, коченеть на степном ветру. Питание при этом слабое, удобств никаких, не говоря уже об удовольствиях.
Упомянув об удовольствиях, Сарбайцев почему-то оглянулся на перегородку, за которой находилась кухня. Я это отметил, потому что, говоря о питании, он не смотрел на кухню. Я сейчас же забыл об этом несоответствии, потому что он строго спросил:
— Зачем вам это?
Такая постановка вопроса озадачила меня. Зачем это мне? Этого не объяснишь. Романтика, та самая, о которой недавно говорил мне Ладыгин, романтика идеи: идти туда, где трудно и где ты нужен, вот в чем все дело. Хотя, конечно, это нужно не только для нашего общего дела, это нужно и мне самому. Разве можно жить на свете, если делать только то, что нужно тебе, а все другие легко обойдутся без твоей помощи?
— Хочу строить социализм, — сказал я первое, что пришло в голову. Но такой ответ, по-видимому, удовлетворил Сарбайцева, он сказал, сразу переходя на «ты»:
— Лады. Сегодня отдыхай, а завтра в первую смену.
В степи бесновался ветер, шумел над крышей, хлопал брезентом палаток, лихо свистел во всех щелях.
— А сменщик кто? — спросил я.
— Семка Павлушкин. Не бойся, скучать не даст.
— Знаю, — сказал я и сразу поднялся в собственном мнении.
— А Михалева куда?
Семка работал в паре с Алешкой Михалевым, который пришел на курсы по комсомольской путевке.
До этого он был слесарем в депо, поэтому тракторную науку он постиг в первый же месяц. Его сразу же посадили на машину и отправили на строительство центральной усадьбы. Слабого тракториста Михалев не взял бы к себе в напарники. Я знал это и не одобрял. По-моему, к сильному трактористу надо прикреплять слабых. Но если уж он согласился принять Семку, то, значит, не считает его слабаком.
— Михалева в транспорт перевели, с подвозом горючего у нас, сам знаешь, полный срыв. Даже простои случаются всего парка. И Яблочкина туда же забрали. Вот и выполняй. Это хорошо, что тебя бог принес. Не знаю, бог или черт, это роли не играет.
— Конечно, — согласился я.
Этот разговор происходил в столовой, мы сидели в самом конце длинного стола, еще не вытертого после завтрака. Через широкую дверь вольно влетали воробьи и хватали со стола хлебные крошки. При каждом нашем движении они с шумом вылетали из двери, но тут же возвращались.
За перегородкой, там, где была кухня, слышались голоса, бряканье посуды и треск огня в печи, и, как во всех кухнях того времени, над всеми многочисленными запахами преобладал постоянный, неистребимый, всепоглощающий кислый капустный дух. Это всегда, даже глубокой осенью, когда все завалено свежей капустой.
Снова покосившись на перегородку, Сарбайцев шумно вздохнул:
— Выйдем. Я тебе что-то скажу.
Ветер гулял по просторам под пронзительно-чистым небом осени. Беспокойный и неласковый, он посвистывал среди красных прутиков прибрежной шелюги, прижимал их к рябой прозрачной воде. Холщовые двери палаток щелкали отчетливо и сухо, как пастуший кнут на зорьке.
Презрительно покашливая в усы, Сарбайцев заговорил:
— Ты наши показатели на сегодняшний день знаешь: картина довольно печальная. За такие показатели людей к позорной стенке ставят. Транспорт нас подводит и снабжение. Земля, конечно, ничего не скажешь, тяжелая, как камень, — целина. Лемеха и то ломаются, а они железные. А ребята наши все терпят, как черти. Ребята золотые и работают, невзирая на переживаемые трудности. А заедает их собственная глупость, от которой никуда не денешься. А с другой стороны, их понять надо. Надо их понять: парни они все здоровые и не очень работой изнуренные. Прямо сказать — жеребцы. Нет, плохого, говорю, не думай. Работают так, что дух вон — кишки на телефон. А в личной жизни — жеребцы.
Понимая, к чему он клонит, я молчал. Сарбайцев же замолк и шагал, злобно сшибая нагайкой побуревшие головки чертополоха. У реки мы остановились.
— Наладились они к кашеварке лазить. А ей чего, она допускает. Баба. Ну и пусть бы. Так ведь их много, а она одна. Что ни ночь, они округ и гужуются, как глухари, и вступают в драки. Бывает, и до пролития крови доходит, отчего происходит снижение дисциплины и, конечно, выработки.
2Почти полмесяца работаю я на тракторе. Полмесяца, исключая те три или четыре дня, когда приходилось отрываться для того, чтобы выпустить очередной номер газеты. Обычно я уезжал вечером и возвращался через день, пропустив одну смену. Теперь мне надо было ехать только через пять дней, но я зачем-то срочно понадобился Потапу.
Об этом сказал мне сменщик Семка Павлушкин, который, хотя и принял меня на свой катерпиллер, но все еще приглядывался к моей работе и страшно придирался при этом. А я все переносил терпеливо, все его придирки, и не только потому, что уважал Семкино мастерство, а просто хотел показать, что и сам не хуже. Это, пожалуй, было самое главное. Доказать.
Но пока мне это и не удавалось до самого последнего вечера. Больше четырех гектаров за смену я не вытягивал. А у Семки четыре с половиной, а то и все пять.
Работать было трудно: шли дожди, тяжелая, непаханая земля поддавалась туго, пахали на трех лемехах, четвертый приходилось снимать — трактор не тянул. Даже такой мастер, как мой напарник, ничего не мог сделать.
Что-то он сегодня не весел, словно убит каким-то горем, и даже не посмотрел, как мы с заправщиком готовим машину к ночной смене. Прежде всегда он делал это сам, а тут стоит около телеги, на которой привезли горючее, и вызывающе смотрит на тонкую полоску догорающей сентябрьской зорьки.
Окончив заправку, я хотел запустить мотор, но Семка махнул рукой.
— Давай уматывай. Я сам.
Ленивой походкой он направился к трактору.
— Всего, — несколько обиженный таким отношением, проговорил я, усаживаясь на передке телеги рядом с заправщиком.
Он не ответил, и, только когда мы уже отъехали, я услыхал:
— Эй, к началу смены вернешься?
— Постараюсь.
Заправщик — неопределенных лет мужичонка в рваной заячьей шапке медвежьим голосом рявкнул на сытого казенного коня. Телега затарахтела, переваливаясь на кочках и мягко оседая в суслиные норы. У меня было такое ощущение, будто я все еще трясусь на тракторном сиденье, и, как всегда после работы, не хотелось поднимать отяжелевших рук.
— Р-рых, чтоб тебя! — рычал заправщик, трясясь около меня.
«Что там стряслось? — подумал я про Потапа. — Что ему вздумалось?»
— Семка-то, — сказал заправщик своим обычным голосом, ничуть не похожим на медвежий рык.
— А что с ним?
— С ним-то? — Послышался тихий трескучий смешок. — Обыкновенное дело с ним. Втрескался.
— В кого?
— О, в кого? В девку, надо полагать. Мало ли их в Алексеевке?
Это сообщение не очень меня удивило:
