Сергей Петров - Память о розовой лошади
— Андрей Данилович... Смотри-и...
Профессор широким жестом отставил далеко от себя пустую стопку, потом, освобождая стол, сдвинул и посуду. Жена наконец добралась до него, и он принялся, рассказывая, водить по скатерти черенком вилки, словно набрасывал для наглядности на столе чертеж.
У жены заблестели глаза. Все, теперь для нее ничего другого не существует.
Александр Васильевич довольный, что обрадовал ее, окинул взглядом сидящих за столом и спросил:
— Хороший подарок для нового доктора? — Помедлив немного, продолжил: — А теперь новость для всех. Внемлите! Закончилось проектирование новой городской больницы.
Совсем сдвинув посуду на край стола, совершенно расчистив возле себя место, он — слегка хмельной, веселый — вдохновенно импровизировал: придвинул фарфоровую супницу, бегло осмотрел стол, схватил стеклянную салатницу, вывалил из нее остатки салата в блюдо из-под жаркого и накрыл ею супницу — вышла башня с прозрачным куполом.
— Хирургическое отделение, — выдернул рукава пиджака, обнажив покрытые жестковатыми волосами руки, зловеще постучал по башне и заскрежетал зубами, подмигивая Ряховскому. — Рэ-эж... Не бойся. Света много.
Отбросил зазвеневший нож и быстро задвигал посудой. Говорил он с такой верой в будущее, что никто не замечал — это просто грязные тарелки и блюда. На столе возникал городок: поставленные одна на другую тарелки, отдаленно напоминающие китайскую пагоду, символизировали терапевтическое отделение, стопки превратились в ряды машин «скорой помощи», готовых по тревожному сигналу выкатить на улицы города...
Вокруг профессора поднялся гвалт: каждый вносил в проект свои дополнения. Они вконец разыгрались и постепенно все передвинулись к Булычеву, обступив его так тесно, что он затерялся в толпе. Оставшегося на месте Андрея Даниловича отделял от них стол — опустевший, разгромленный, он походил на неприбранный коридор между дальними комнатами.
Стало одиноко и скучно, и Андрей Данилович пошел в кухню — там стояла банка с засахаренной малиной. Банка была герметически закрыта, и малина почти не утратила свежести, есть ее можно и с молоком — не скиснет молоко. Вывалив ягоды в тарелку, он вернулся к гостям.
— Здесь сад заложим, — сказал он, ставя на стол краснеющую малину. — Возьмете меня в садовники?
Профессор Булычев вопрошающе ворохнул бровями:
— Возьмем Данилыча к себе в садовники?
И словно керосина в огонь плеснул: все загалдели еще сильнее:
— Возьмем и шалаш поставим.
— Возле шалаша чугунок на рогульках повесим — кулеш варить.
— Соломки нанесем, постельку сделаем.
— Только чтобы бороду отрастил, как Тауров, а то без бороды несолидно.
— Тауров защитится и свою бороду ему отдаст.
— Ружье вручим. Будет он ночью сидеть у костра с ружьем в руках и философствовать на тему «Человек и природа».
— А я буду носить ему в узелке вареную картошку с солью и крутые яйца, — засмеялась жена.
Послушав их, Андрей Данилович сказал:
— Ружье я заряжу мелкой дробью и солью и буду пулять в вас, когда вы яблоки воровать полезете.
Все сразу в подробностях стали рассуждать о том, как будут бегать к Ряховскому, чтобы он вытаскивал из них дробинки.
Они шутили, а он вдруг почувствовал усталость; захотелось уехать куда-нибудь и отдохнуть, и не на курорте, не в санатории, а просто на природе, в тихом месте, у небольшой деревушки, на берегу озера или речки, и чтобы все было именно так: и шалаш из березовых веток, и постель из соломы, и чугунок в копоти, и горячий, с густым паром, кулеш...
Душно показалось в комнате, накурено. Он встал из-за стола и незаметно вышел из дома, тихо закрыв за собой дверь, во дворе сразу завернул за угол дома и прошел под грушу, на сосновый комель.
На грушевом дереве уже вызревали плоды, большие ветки колыхались даже от легкого ветерка, и слышалось, как груши дробно стучат по крыше дома. Груша цеплялась ветками за разросшиеся вблизи яблони, качала и эти деревья, и в темноте маячили крупные яблоки.
Утром он видел, как яблоки срывались с яблонь и, тугие, тяжелые, плюхались в траву и откатывались в стороны от стволов — на дорожки к дому; куры в курятнике истерично дергали клювами проволочную решетку и рвались в сад.
Из дома в сад вырвалась музыка: включили проигрыватель. В комнате загрохотали столом — его убирали, чтобы можно было потанцевать.
Под музыку Андрей Данилович неожиданно сообразил, что вечер давно наступил, а сын еще не вернулся с тренировки. Последнее время сын беспокоил: часто приходил домой поздно, случалось — уже ночью, иногда отчетливо улавливался от него запах вина.
Успокаивая себя, он подумал:
«Большой уже парень. Студент. Что поделаешь? Может, девушка появилась. Не станешь же все время его ругать. Вохмин тоже вот в молодости был не сахар, а занялся настоящим делом, и человеком стал».
8
Пожалуй, сравнивая тогда сына с Вохминым, он сильно просчитался. Если забеспокоился даже директор завода, то дело здесь серьезное.
Одиноко, тоскливо стало одному в пустом доме. Андрей Данилович прошел в кухню, вскипятил чай и съел бутерброд с колбасой, а потом вернулся в большую комнату и присел у книжного шкафа; внизу шкафов были сделаны узкие длинные ящики, в одном из них он хранил газеты с заинтересовавшими его в свое время статьями и заметками о селе.
Выдвинув ящик, он посмотрел на ворох газет разных лет и подумал о том, что если читать все газеты подряд, то сколько противоречивого, путаного обнаружится на их страницах.
Вспомнился знакомый директор совхоза, заслуженный человек, награжденный многими орденами.
— Интересно иногда у нас получается, просто смешно, — рассказывал ему недавно этот директор. — Держал я когда-то корову, хорошая была буренка, ласковая, и молоко давала жирное, вкусное. Но вот на совещании в районе мне говорят: «Послушай, как тебе не стыдно — хозяйством обзавелся, корову держишь, кур еще заведешь». А куры и верно были. «Какой, говорят, ты пример подаешь рабочим совхоза». Что ж, пришлось продать корову. И примеру моему потом многие последовали, особенно, понятно, специалисты. Год без личного хозяйства живем, два, три... А магазин между тем все хуже снабжается, хотя мы и план по сдаче мяса и молока всегда перевыполняем. Поехал я в район и говорю: «Вы нам фонды увеличьте, а то в селе живем, но мясо все реже видим». А мне отвечают: «Как тебе не стыдно, именно что в селе живешь — заведи хозяйство, корову, поросенка, кур... В городе это трудно сделать, а у тебя же все под руками».
Вспомнив разговор с директором совхоза, Андрей Данилович посмеялся и взял лежащую сверху газету «Правда». Ее он положил в ящик недавно — нынешней зимой. Что же его заинтересовало в газете? Он развернул газету и прочел подчеркнутое:
«Теперь и, можно надеяться, навсегда кончилась эта пора «отрезков» приусадебных участков и полупрезрительного взгляда на корову во дворе у сельского жителя как на докуку и зло, понуждающее ее хозяев к отлыниванию от общественного труда в степи, на лугах и огородах.
Но вот как же теперь сызнова приучить наших детей к той же буренке, если им уже и во сне не привидится, как это еще десятилетняя-двенадцатилетняя девочка может рано утром и выгнать корову в стадо, и почистить за ней, а ее тринадцатилетний братишка накосить для буренки где-нибудь под вербами, на берегу Дона или на острове, а то и переехав на лодке за Дон, травы на ночь, — и на все это находилось время, и нисколько не мешало это ни занятиям в школе, ни домашним урокам, ни детским играм, а делалось как бы само собой. И какой же при этом культ коровы был в доме, в семье, как прелестны были всегда эти разговоры о ней и вокруг нее за столом и эта гордость, что и рога у нее, как корона, и поступь, когда возвращается она вечером со стадом, овеянная теплым облаком, как у царевны, и аж по целому ведру молока дает она за один только удой...»
Все правильно, подумалось ему, все так. Выходит, уже почти вошла деревенская жизнь в естественное русло, и скоро, надо надеяться, благо этого почувствуют многие.
Но сколько прошумело споров и бурь?! Хорошо, что всегда были, есть люди в селе, твердо знавшие, как надо жить и работать. Такие, как Виктор Ильич Голубев...
Сразу вновь вспомнились то давнее лето, поездка в родное село.
Сидел он под грушей на комле, слушал музыку из дома и, совсем забыв про шалаш, мечтал о том, что съездить бы к своим в село, пожить там, ни о чем таком особом не думая, поработать на уборке зерна, да так, чтобы тяжестью наливались плечи, тогда бы, возможно, и стала покидать его все чаще и чаще накатывавшаяся на него хандра.
Помешал мечтать Александр Васильевич Булычев: внезапно возник из темноты под грушей и забасил:
— Нисколько я и не сомневался, что ты сюда спрятался, вот и пошел тебя, искать; посидим, подумал, поболтаем, пока там танцуют.
В свете, падавшем из окна, он разглядел в руках профессора коньячную бутылку и два стакана; Булычев шагнул к деревянному столику, ножками вкопанному в землю, ветки груши за ним опустились и затенили свет из окна.
