Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)
— Это всегда пожалуйста! — оживляется и веселеет Генка.
— Тогда бери мою машину, бери в бухгалтерии деньги и — одна нога здесь, другая — там!
— Халех![12] — И Генка, хлопнув по плечу оторопевшего Петра Яковлевича, врага своего, вылетает из кабинета.
— А как же я? — вопрошает Петр Яковлевич, и губа у него обиженно дрожит, мне даже кажется, что он вот-вот заплачет.
— А вот так, дорогой! Что же делать, если мы так запустили свое хозяйство… Запрягай лошадку в водовозку и вози бочками воду коровам, как в старые добрые времена. Вперед науку, Петр Яковлевич. Сам подумай: полыхнет пожар, не только расходов, но и виновников не пересчитаешь. Беда, говорят, всегда ждет за углом…
У заведующего фермой перестают дергаться губы, он шарит в глубоком кармане штанов, достает грязный платок, осыпая на пол крошки, сморкается и выходит, одарив меня, однако, каким-то странно злым взглядом.
Но при чем тут я?
— А ты знаешь, комиссар, — говорит Бардасов. — Ведь я сначала подумал было, что Воронцов начал нос драть только потому, что живет с тобой вместе: мне, мол, все нипочем! Но, кажется, и зря так подумал про Генку. Прав он, сто раз прав!
Ну вот и весь конфликт! Все решилось, и в отношениях люден опять деловая ясность. А у меня?..
20
жизни реальной, такой, какая она есть. Пусть она хромая, кривая, больная, пусть она какая угодно, но ведь другой-то реальности нет, она одна, а я, да и все мы, люди, живем и работаем только с одной целью — чтобы реальность эта была лучше, чтобы она с каждым нашим делом выпрямлялась, выздоравливала и мало-помалу приближалась к той, какой нам хочется ее видеть, нашу жизнь? Во-первых, чтобы люди были свободны от забот о том, что есть да что одеть-обуть, чтобы не было мелочных склок из-за денег, из-за этих вот счетчиков, чтоб труд людей был не угнетающе-тяжелым, но приятным и радостным. Чтобы люди думали не о картошке, а о красоте мира. Чтобы в отношениях между людьми не было лжи, злобы, подхалимства и чинопочитания и всех подобных мерзостей, в которых мы порой барахтаемся, как лягушки в болоте. Я хочу, чтобы причиной боли и страдания человеческого сердца было познание мира и красота, любовь, свободная от меркантильных расчетов и скотских инстинктов, и искусства… Ради этого я и работаю сегодня, выношу вот выговоры Карликову, толкую с доярками и скотницами по утрам о международных и внутренних делах, а потом исподволь завожу разговор и о том, как же все-таки быть с трудоднями, как сделать колхоз наш зажиточным…
Я прекрасно знаю, что эти мысли мои далеко не оригинальны, об этом и в книгах пишут, и в газетах, по радио говорят. Но то все кто-то говорит и пишет, а мне надо самому, в глубине своей души все согласовать, чтобы не было разницы между тем, что в душе, и тем, что на языке. Ведь если разница будет, то как бы я красиво ни говорил, каким бы соловьем ни разливался, а люди сразу почувствуют ложь, неискренность мою, как это и я сам порой чувствую. И беда даже не в том, что они про меня скажут: «А, лживый болтун!» — и не будут слушать меня, но даже к самому предмету, о котором я говорю правильные (по книгам и газетам) слова, у людей пропадет всякое уважение. Я как бы своей неискренностью опорочу саму истину, саму святыню.
В самом деле, почему человечеству так дороги имена великих людей, будь то художники, ученые или революционеры? Да потому именно, что слова их не расходились с делами, потому, что за слово свое, за свое убеждение и веру они с достоинством шли на плаху, на костер, на каторгу, под пули. Они искренни и честны были до последнего вздоха, до последней капли крови. И для людей, для миллионов людей это было самым верным доказательством их искренности, их честности, потому они и верили им, и шли за ними, даже, может быть, и не понимая до конца их убеждений и целей. Их нельзя было уничтожить ни самым презрительным словом: «Эх, лживый болтун!» — потому что само это слово уже становилось очевидной ложью, ни высоким чином смирить, но только вот так: топором, пулей…
И что это я сегодня размечтался в «неурочный час»? Сижу за своим столом в кабинете, передо мной лист бумаги, собрался я прикинуть план работы, а вместо того вот какие мысли, их в план не запишешь.
Однако мысли мыслями, а план тоже нужен, чтобы не забыть чего, не пропустить в суете дней. С собраниями, правда, все ясно: одно в два месяца. С парткомами — тоже: два в месяц. За вопросами и проблемами, которые надо решать, ходить, слава богу, далеко не надо. Не надо ли?.. Конечно, разного рода хозяйственных проблем хоть пруд пруди, хоть по четыре раза в месяц собирайся, но будет ли заметный толк? Не подменит ли тогда партком и Бардасова с его правлением? А ведь Бардасов получше меня знает в этих вопросах толк. Конечно, в стороне стоять нельзя партийной организации, но жизнь колхоза, жизнь наших деревень не ограничивается ведь только хозяйственными проблемами! Ведь не сводится же все к картошке или молоку! Ведь та же самая картошка в конце концов зависит от того, как человек работает! А как он работает? От каких причин зависит работа человека? В чем секрет плохой и хорошей работы? В деньгах? Деньги, конечно, дело хорошее, но все ли от них зависит? Вот моя мать. Она разве из-за одних денег сейчас на работу выходит? И много ли надо нашему крестьянству денег? То есть сколько бы он хотел получать? Разумеется, чем больше, тем ему лучше, но только так называемые законные, свои. Чужие ему не нужны, уж это-то я знаю. И другое взять. Скажи ты ему: «Вот тебе лишняя десятка, но за десятку я буду орать на тебя, помыкать тобой, а ты должен терпеливо меня слушать и соглашаться». Я думаю, что в таком случае плюнет он на эту десятку, вот и все, не нужна она ему такой ценой, он хочет получать свои деньги достойно. И вот таким достойным путем он обеспечивает свою жизнь. А сверх того он вряд ли пожелает получить и лишний «недостойный» рубль! Не то время, да, за пятак никто перед тобой шапку ломать не станет. Значит, что же получается? Получается, значит, что деньги — это еще полсекрета хорошей работы. А другая половина секрета в чем же?.. Вот где соображать-то надо, товарищ секретарь, а не витать мыслями в небесах, витать дело нехитрое, но ты сообрази вперед, как оно по-жизненному получается… А по-жизненному получается так, что работа человека зависит от его настроения, от его расположения, от его душевных качеств столько же, сколько и от оплаты, а вот человека-то ты и не знаешь, товарищ секретарь. Вот тому же Карликову записал выговор, а кто он такой, что и почему, этого ты не знаешь! Не знаешь, а работы хорошей от него ждешь…
Легок, однако, на помине оказался Карликов, Сидор Федорович Карликов, начальник пожарной дружины колхоза «Серп». В новенькой фуфайке, в неизменных своих диагоналевых галифе, в офицерской фуражке с черным околышем. И кирзовые сапоги, которые кажутся непомерно великими, начищены до блеска.
— Салам, Александр Васильевич. — И тянет через стол руку.
— Салам, Сидор Федорович. Садись.
Садится на стул возле окна, снимает фуражку, достает расческу из кармашка (как у Бардасова, только у него расческа почему-то алюминиевая, как в парикмахерских), долго приглаживает волосики, прячет расческу, прежде обдув ее, а потом опять надевает фуражку. Конечно, в фуражке он выглядит гораздо солиднее.
Я, однако, чувствую, что разговор у него серьезный, вот он и собирается с духом.
— С чем пожаловал, Сидор Федорович? Взносы у тебя вроде бы уплачены…
— Взносы… По делу я…
Молчу, жду.
— Выговор вы мне дали… Ну вот я решил проверить, правильно это или нет.
— Проверил?
— Ну, полистал журнал «Партийная жизнь» за два года…
— И что там нашел?
— Да оно, конечно… Но как же так получается, Александр Васильевич? Ну, скажем, получил я выговор по партийной линии, сын там намудрил со счетчиком, а я, значит, получил… Но зачем правление-то еще удержало тридцать рублей? Счетчик-то, может, не работал всего три дня, а они удерживают тридцать рублей! И где тут справедливость, Александр Васильевич? И где закон? Александр Васильевич, как коммунист коммуниста прошу, поговори ты ради бога с Бардасовым, он тебя послушает!..
Я толкую ему, что наказывать штрафом за проделки со счетчиком постановило собрание, а все решения собрания в колхозе — это закон!
— Закон… — бурчит Карликов. — В армии и то за один проступок два наказания не дают…
— Но подумай сам, Сидор Федорович, все-таки неудобно как-то и нам, коммунистам. Ты, такой заметный в колхозе человек, и вдруг!
Он подозрительно косится на меня: не шучу ли я, не смеюсь ли над ним — «заметный»! Но нет, принял, кажется, серьезно, даже и плечиками подергал, посерьезнел лицом.
— Да, оно-то так, я понимаю…
Я спрашиваю, какая у него семья, — ведь для иной большой многодетной семьи тридцать рублей — это настоящий капитал. Но семья у Карликова, оказывается, всего три человека: он, жена и сын.
