Петр Замойский - Восход
Весной, после спада полой воды, они починят плотину, а водяная мельница уже выстроена. Материал и жернова взяты с мельницы Полосухина.
«А еще сообщаю, Петр Иванович, осенью этой, на праздник Казанской, Лену повенчали с Ефимкой, гармонистом. Грустно тебе будет от этого или нет, не знаю. А думаю, что лучше так. Ты учись и выходи большим ученым. Санька тебе кланяется. Она вступила в комсомол, играет на сцене. Веселая, озорная, как и была. Словом, солдат-девка.
Федору мы не трогаем. Пусть живет и знает, что их время миновало навсегда.
Излишки хлеба мы продали государству, кооператив получил городской материал, какой нам очень нужен.
Вот тебе и все.
Твой друг Федор Евсеев».
От Сони уже второе письмо. Пишет, что курсы медсестер она окончила, просилась на фронт, но ее оставили в Пензе работать в госпитале.
«Петр, пиши, не ленись. Моя мечта — поступить в Саратовский медицинский институт, на хирургическое отделение.
Время впереди, и мы еще увидимся. Будь жив и здоров. Привет твоим друзьям по общежитию.
Целую тебя. Твой друг Соня.
О Никите-продотрядце, который стоял у вас в доме на квартире, отец твой недавно писал, что он, Никита, когда покончил свою работу с вывозкой хлеба, уехал в Питер. Эшелон с хлебом со станции Воейково сопровождал он и продармейцы из других сел».
Прочитал я письма. Защемила тоска по далекому родному селу, по городу Инбару, по товарищам моим Шугаеву, Боркину, Гаврилову и чудаковатому Коле Бокову.
И так потянуло к ним, захотелось взглянуть на наш утопающий теперь в сугробах снега родной город, где я работал, мужал и учился самой доподлинной революционной жизни! Не забыть мне тех тяжелых и радостных дней никогда. В них моя молодость, в них восход моего зрелого, сознательного бытия.
1956
Художник жизненной правды
Верно говорят: о писателе лучше всего судить по тому, что он пишет, а не по тому, что о нем пишут. Нет сейчас нужды представлять Петра Ивановича Замойского. Читатель этого двухтомника уже познакомился с его автобиографическим «Рассказом о себе» и с его тремя автобиографическими повестями — «Подпасок», «Молодость», «Восход» — и у него сложилось свое суждение о писателе. Задача моего небольшого послесловия — помочь читателю более всесторонне оценить писателя, определить его место в советской литературе.
Не буду пересказывать известное: где и когда родился П. И. Замойский, как жил и работал. «Рассказ о себе», открывающий двухтомник, в какой-то мере восполняет предисловие. В нем — история жизни и история творчества писателя. Читатель не может не обратить внимания на то, что одно сливается с другим, составляя органическое целое. Я же, в свою очередь, подчеркну, что П. И. Замойский не только писал книги о революционных событиях 1905 и 1917 годов, о коллективизации, но и сам активно в этих событиях участвовал. В начале 1918 года он вступил в Коммунистическую партию, боролся с бандами Антонова, работал в органах Советской власти. Его командировали учиться на рабфак в Москву. Он потом не раз возвращался к себе на родину, помогал создавать первые колхозы. В годы гитлеровского нашествия П. И. Замойский, находясь в родном селе Соболевке, возглавлял местную партийную организацию, боролся за помощь фронту хлебом, писал антифашистские рассказы и пьесы, руководил всевобучем. «Рассказ о себе» завершается 1956 годом, когда его автору исполнилось шестьдесят лет. Он прожил еще два года и умер в ночь на 21 июля 1958 года.
Каждый, кто знал П. И. Замойского, надолго сохранит его облик — облик человека с лицом крестьянина и с душой художника.
Был он чуть выше среднего роста, массивный, с округлой, «крепкой чкаловской кладки», как выразился один скульптор, головой. Левая рука искалечена: осколок австрийского снаряда еще в 1916 году раздробил ее кисть. Лицо широкое, скуластое (прабабушка была татаркой), смуглое от обилия веснушек. Редкозубый. Густые черные волосы зачесаны назад. Глубоко посаженные серые глаза и пронизывающе острый взгляд из-под нависших бровей. Глаза с хитрецой и доброй смешинкой. Голос звучит глуховато, низко…
Весь он — сдержанный, неторопливый, задумчивый и застенчиво-скромный: без позы, без жеста. Он никому не льстил и сам не любил лести. В нем было развито чувство собственного достоинства. И он уважал его в других. О литературе он судил строго, по большому счету. И предан ей был беззаветно.
«Вот у меня на стене четыре гиганта, — писал он в годы Отечественной войны из Соболевки своему давнему другу — литератору А. Вьюркову, — Л. Толстой, Пушкин, Гоголь и Салтыков-Щедрин. Сколько раз эти гениальные пальцы держали в руках ручки с перьями, сколько эти живые глаза читали? Какой гигантский труд они все совершили. И не сразу, а изо дня в день. А мы что? Что мы сделали? Если не по ним равняться, тогда жить не стоит. А равняться — это работать, мыслить, читать, учиться и снова, снова работать. Вот в чем смысл жизни нашей».
Из революции пришел он в литературу. И литература всегда была для него святым революционным делом.
В 1918 году, как мы уже знаем, П. И. Замойский вступил в Коммунистическую партию. Тогда же в «Известиях Чембарского Совета рабочих и крестьянских депутатов» появились его первые статьи, фельетоны. А в 1921 году — и первый рассказ «Кулак и его дети».
Время было горячее. В литературе двадцатых годов работали революционные писатели и писатели, примыкавшие к разного рода декадентским школкам. Одни следовали традициям классиков, другие их отвергали. Одни боролись за социалистический реализм, другие проповедовали формализм, натурализм, космизм. Одни звали искусство «на баррикады сердец и душ», звали его служить жизни, вторгаться в нее и способствовать ее переустройству, другие ратовали за «искусство ради искусства».
Перед молодым писателем не стоял вопрос: с кем быть?
Он писал: «Вся старая жизнь ворчит на новую. А новая идет бодрая, лучистая. Будит она деревню от векового сна. Ручейками светлыми пробивается в темь».
Пафос его творчества в том и состоял, чтобы превращать светлые ручейки в полноводные реки и моря. Оружием слова он борется с кулачеством, с вековой темнотой, с собственнической коростой, с религией, с патриархальщиной, с женским неравноправием, со всем тем, что называется «идиотизмом деревенской жизни».
Революция призвала его в литературу, чтобы говорить правду. А правда требует ясной формы. Он воспитывался на классиках. Сказались и последующие литературные связи: А. Неверов, А. Серафимович, Н. Ляшко, А. Малышкин…
Петр Иванович Замойский становится лидером той части советских писателей, которые именовались крестьянскими и были объединены во Всероссийское общество крестьянских писателей (ВОКП).
Он активно работает. И что важно: не довольствуется достигнутым. Великие тени зовут его к подвижническому труду.
Не стану анализировать его первые книги, адресованные детям и юношеству. Его имя стало широко известным после выхода романа «Лапти». Под ним выразительные даты: 1922–1936. Четырнадцать лет труда! Это монументальное произведение о годах колхозного строительства стоит в ряду таких произведений, как «Ледолом» К. Горбунова, «Ненависть» И. Шухова, «Бруски» Ф. Панферова, «Поднятая целина» М. Шолохова… «Книга радует своей достоверностью, явственно распознаешь при чтении: это — жизнь, это так и было, это — правда, а не правдоподобие», — писал о третьей книге «Лаптей» Иван Катаев в «Правде». Но вот в 1950 году выходит новое издание «Лаптей», и автор, не довольствуясь тем, что роман получил всеобщее признание, основательно переписывает его, уточняет, сокращает. Вместо четырех книг остаются три: «Левин дол», «Поворот», «Столбовая дорога». Роман снова переиздается. И автор еще раз берется за перо. «Правлю каждую страницу», — признается он издателю.
Находясь уже в больнице, незадолго до кончины, П. И. Замойский обращается к сыну — Л. Замойскому: «…были бы силы — почистил „Восход“. Он бы заиграл…»
До последней буквально минуты в нем жил взыскательный художник.
Мне не раз приходилось беседовать с Петром Ивановичем. Однажды мы разговорились о его работе, и я высоко отозвался об его уменье писать лаконично и точно, социально значимо. Во всем — правда: правда ситуаций, характеров, психологии, эмоций… Правда в искусстве не есть нечто отвлеченное и умозрительное. Она очень конкретна. Она — в позиции художника, в его зрении, слухе, краске, интонации. Возьмешь не ту ноту — и сфальшивишь. Интересовало: в чем тайна его мастерства?
Он пронзительно посмотрел на меня и серьезно ответил:
— Если хочешь знать, то я, когда пишу, сбрасываю с себя все одежонки и остаюсь как бы голеньким. Я беспощадно оголяю и тех, о ком пишу, чтобы лучше разглядеть их…
