Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— Давайте заночуем! Разведем большущий костер, сделаем шалаш, наберем кедровых шишек, будем орешки лущить и что-нибудь рассказывать, — мечтала Наташа.
Яртагин следил за караванами отлетающих гусей, уток и досадовал:
— Улетят, все улетят. Мы ничего не застанем.
Василий громко насвистывал «Волочаевские дни» и думал о дочери, о ее сверстниках. Весной дочь попросила купить ей ружье. Мариша испугалась: куда тебе, убьешься! Но оказалось, что Наташа уже стреляет. У ребят есть свой пионерский стрелковый кружок, где учит Яртагин, сам еще пионер — и уже лучший стрелок в городе.
Все они, двенадцати-, тринадцатилетние, жившие на игарских берегах, хорошо владели веслами, парусами, а некоторые разбирались в моторах, умели ходить на лыжах, ездить на оленях; все любили движение, реку, охоту и будущую свою взрослую жизнь представляли обязательно подвижной, энергичной, на берегах широких рек, в неисследованных просторах. Одни мечтали и готовились стать зимовщиками, другие — моряками, летчиками.
Их, видевших, как на болоте, среди кочек, пней и бурелома, возник город, а на вечно мерзлой земле вместо мхов зазеленели лук и картофель, уже не пугали ни Ледовитый океан, ни безлюдные далекие острова, ни бездорожная тундра.
К берегу пристали около Старой Игарки. Там в четыре невода ловили сельдь.
— Здравствуй, здравствуй! — весело говорил Вакуйта, пожимая гостям руки и подмигивая Наташе. — Сельдюску будем жарить. Хорошая сельдюска, умная: видит, у Вакуйты гости, сама идет в невод. — Прямо ведром, как воду, зачерпнул из невода живую, трепещущую сельдь. — Яртагин, неси к мамке!
— А говорил, в лесу будем обедать, — напомнила Наташа отцу.
— А мы два раза: день долог.
Пока Нельма с Маришей жарили сельдь, Вакуйта показал Василию колхоз. Другой кто-нибудь, не знающий прежнего зимовья, подумал бы, что колхоз плохой и люди в нем бедствуют: многие домики были еще голые, без сеней, обогревались дымными очагами, спали в них на полу, но Василий видел и довольство и счастье. В колхозе были табунок оленей, три лошади, четыре коровы; охотники уже не впрягались в нарты, древесную стружку заменили полотенцами, и все давно позабыли горечь березовой коры. Летом весь колхоз ловил рыбу, каждый день отправлял в город по полной лодке, зимой одна бригада работала на бирже, другая добывала пушнину. Ребята учились, маленькие — в своем колхозе, где была начальная школа, а те, что побольше, — в городе: в семилетке, в ФЗУ.
За обедом Вакуйта вспомнил Ландура:
— Ел один остяк сельдюску, а Ландур увидал: «Как? Долги мне не платишь, а сам рыбу ешь?» — и выхватил сельдюску прямо изо рта. Вот как жили.
Вакуйта спросил Василия, какое же наказание будет Ландуру.
— Как суд присудит. Либо расстреляют, либо сидеть будет годов восемь — десять.
— И кормить будут?
— Оставят живым — будут и кормить.
— Э, нехорошо! — Вакуйта даже потемнел от огорчения и перестал есть. — Это никуда не годится. Дом готов, хлеб готов — так песни петь можно.
— Ну, а ты бы что сделал?
Но Вакуйта не нашел наказания, равного преступлению: чтобы расплатиться только с ним, за жену и за сына, Ландуру надо было дважды умереть.
В лесу сразу же все разбрелись. Яртагин и Наташа убежали к озерам стрелять уток; Мариша ушла искать рябину. По-настоящему хороша рябина только поздней осенью, прихваченная заморозками. Василий, не торопясь, переходил от полянки к полянке и выбирал, где остановиться на ночлег.
Из кустов поминутно выпархивали куропатки; они были до того жирны, что не могли летать, как следует; взлетев, тотчас же начинали падать; стрелять таких было неинтересно — и Василий проходил мимо. Он набрел на ручей, около него нашел сухую полянку и начал запасать дрова на ночь. Валежнику было много: тут, может быть, от сотворения мира никто не разводил костра! — и ему захотелось повторить свое детство, развести такой костер, чтобы со стороны приняли за пожар. В детстве он любил это. Тогда поднимал дым зелеными сучьями, валил их на огонь — здесь он попробовал мох. Получилось не хуже, дым почернел, стал гуще и пошел столбом. Мариша подумала, что дым — какой-то сигнал, и прибежала, оставив необобранную рябину.
— Ты что? Меня звал?
— Никого не звал.
— А это, костер?
— Играю. В свое время не доиграл. Вот доигрываю.
— А я рябину бросила. Теперь не найти.
— Не жалей! Я тебя поцелую за нее.
— Разошелся. — Она повернула к нему смеющееся лицо.
Ребята пришли, когда уже озвездилось все небо. Одна сумка у них была набита дичью, другая — кедровыми шишками.
— Ну, кормите нас! — сказала Наташа. — Кто поварил, папа, мама?
— Было бы из чего поварить! — Василий решил поиграть с ребятами, сказал, что сам ничего не убил, понадеялся на них, а потом ждал-ждал, да и подумал, что они, должно быть, наелись у Вакуйты, если не торопятся приносить дичь, и съел с Маришей весь хлеб.
— И крошки не оставили? — спросила Наташа, едва сдерживая слезы.
— Что на вас на двоих, крошка… — Василий начал ворошить в костре. — Разделишь — ни вам, ни нам. Вам придется слезками пообедать, — разгреб уголья, золу, выкатил толстую куцую головню. — Ну, охотники, давайте нож! Ваше счастье, удержали слезки, а то не дал бы.
Ковырнул головню ножом; с головни, как с каравая-неудаки, соскочила корка — и вылупился жареный гусь.
— Видали?
— Я знаю, я делал, — сказал Яртагин.
— А ты, дочка-охотница, учись! Захочешь жаркого, а варить не в чем, возьми пичужку, выпотроши, щипать не надо, обмажь глиной и — в костер.
Было тихо, морозно и очень лунно, казалось, что прочно и постоянно существует именно этот зеленовато-желтый лунный свет, а деревья, кусты — всего только тени, набежавшие временно, утром они уйдут и останется один свет. Уморившиеся ребята крепко спали. Василий с Маришей бродили по полянке, под ногами мирно хрупал подмерзший мох, совсем так, как хрупают сено усталые засыпающие лошади.
Марише вспомнились сенокосы у Большого порога, когда вот так же, несмотря на усталость, жалко было каждый проспанный час, по ночам охватывало настойчивое желание взяться с кем-нибудь за руки и бродить — бродить до рассвета. Она спросила, что вспоминается Василию.
— Разве обязательно вспоминать что-нибудь?
— Кто как. Я вот редко когда не вспоминаю.
— Если уж вспоминать, я вспомнил бы сегодня такое, чего не было: как приезжала ты ко мне на фронт. У нас — ночной привал. Костры гаснут, лошади хрупают лениво-лениво, бойцы уснули. Мы с тобой одни бродим.
Осенью у Николая Ивановича Коровина сошлось сразу множество дел. На первом лесопильном заводе ремонт, на другом устанавливали оборудование, Борденков строил опытный домик, Конев заложил несколько новых шахт и буровых скважин для наблюдения за вечной мерзлотой. Коровин мотался по городу, а погода была неуютная, — то моросили упрямые многодневные дожди, то валил мокрый снег; деревянные мостовые стали скользкими, их будто намылили, — и Николай Иванович завел тросточку с острым железным наконечником.
Опытный домик строился по соседству с Мерзлотной станцией, где за лето получилась новая — Экспортная улица. Строился он совсем по-иному, так в Игарке еще ни строили. Под маленький одноэтажный домик фундамент заглубили на полтора метра. Полы настелили толстые, многослойные: снизу ряд горбылей — черный пол, на них слой толя, потом насыпали сухого песку, на песок — опилок, поверх всего уложили ровные струганые доски — белый пол. И совсем уже навыворот сделали подполье; вместо того чтобы утеплить, оставили без завалин и прорубили в него широкие отдушины. Печь сложили на деревянном срубе.
Домик постоянно привлекал любопытных.
— Кому такие полы громоздите? Слонов держать? — донимали плотников расспросами и насмешками.
— Тепло хранить.
— А завалины позабыли и отдушины прособачили — на тройке можно ездить. Тоже для тепла?
— Это для холода, чтобы барыню-мерзлоту не беспокоить.
— Вас вот, косолапых, следует побеспокоить. Лес только портите.
— Мы что, мы здесь маленькие. Коровину пеняйте!
— Чудит ваш Коровин.
«Коровин чудит, выжил из ума. Коровин сбил с толку Борденкова и Конева. В то время как сотни люду живут в землянках и балаганах, а на носу зима, Коровин занимает плотников ерундой. В опытном домике будет, как в погребе, не жить в нем, а тараканов морозить», — все чаще и громче заговаривали по городу.
Коровин же, построив домик, затеял еще более чудное — снял с постройки артель землекопов и артель плотников, плотникам велел вытесать двадцать столбов разного фасона — круглых, четырехугольных, с зарубками, с крестовинами, затесанных на клин; землекопам вырыть около Мерзлотки двадцать ям разной глубины, от полутора до четырех метров, и расставить столбы по ямам.
