Борис Полевой - Глубокий тыл
Арсений Куров почувствовал себя оскорбленным. Он тут же покинул цех, явился в кабинет директора завода и заявил:
— К черту, или я, или он, двоим нам в цеху места нету!
Директор в этом деле проявил твердость. Завод остро нуждается в квалифицированных кадрах, а ремонтно-сборочный цех особенно: одни подростки. Все труднее поспевать за расширяющейся из месяца в месяц программой. Куров должен понять, что в цех пришел не гитлеровский солдат, а немецкий рабочий. Квалифицированный рабочий, каких так не хватает заводу.
— Значит, не уберете его?
— Нет.
— Ну, так провалитесь вы все вместе с этим фашистским огрызком! — сказал Арсений, багровея. Повернулся и, не попрощавшись, вышел из кабинета.
На следующий день директору доложили: мастер Куров на работу не вышел. Тотчас же послали к нему домой курьера. Тот вернулся смущенный. Бюллетеня мастер не показывает, лежит на откидной своей койке сильно выпивший, терзает гитару и поет «Последний нонешний денечек». Тут же вертится этот белобрысый мальчонка, что работал когда-то у Курова. Курьера мастер послал ко всем чертям, а когда тот сказал, по чьему приказу прибыл, то и директор был послан по тому же адресу.
По строгим законам военного времени, прогул, да еще осложненный такими обстоятельствами, мог иметь серьезные последствия. Но Курова на заводе ценили, любили, а главное — знали. Курьеру намекнули, чтобы он забыл обо всем, что видел, а вечером у подъезда терема-теремка остановилась директорская машина, собранная заводскими умельцами из нескольких трофейных и потому прозванная «автомобиль десяти лучших марок». Директор сам поднялся на третий этаж и был встречен знакомым уже ему мальчуганом.
— Ну, орел, как там? — спросил он, вытащив мальчика на лестничную площадку. — Только не врать, я ему добра желаю.
Ростик и тут не удержался от привычки всех изображать. Пестрое лицо его мгновенно стало неподвижным, челюсть выдвинулась, он провел ладонью, будто расправлял усы, и просипел: «Легше под молот головой, чем с этим гитлеровцем рядом стоять». Видя, что гость даже не улыбнулся, мальчик укоризненно, с умудренностью взрослого, прошептал:
— Ну как вы там все не понимаете, что нельзя его рядом с немцами ставить!
Директор ничего не ответил, отстранил Ро-стика, открыл дверь в комнату, и оттуда в лицо ему шибануло кислой прелью дрянного самогона.
— Здорово, Арсений!
— Здравствуй, Константин.
Вне завода оба они, когда-то члены одной комсомольской ячейки, были на «ты» и называли друг друга по именам.
— Вот что, Куров, под суд я тебя пока еще не отдал…
— Это почему же такая волокита? — В красных, набрякших глазах Курова засветилась недобрая усмешка. — Раз Куров — дезорганизатор производства, отдавай. Мы с тобой рядом на тисках стояли, и не нуждается Куров в твоей, Кость-ка, жалости… Нет… Да мне в тюрьме и легче бу дет, чем рядом с этим… Не теряй время, судите. На работу я все равно не выйду.
Директор задумчиво стоял у окна, рассматривая металлический шестигранник, поднятый с верстачка. Он явно, им любовался.
— Это что ж, неужели мальчонкина работа?
— Его.
— Способный, чертенок!.. В школу бегает?
— Бегает.
— И хорошо учится?
— Плохо. Трудно ему: столько пропустил… А это вот по-маленьку слесарит.
— Его куда денешь, как в тюрьму пойдешь? Думал?
— Тебе не подкину, не беспокойся. Больше месяца сидки по первости не дадут — перебьется. Самостоятельный.
Бее у Курова оказалось обдуманным. Должно быть, решил он, как говорится, стоять насмерть. Директор положил шестигранник на ладонь, поднес к окну, стальной линеечкой померил.
— А вот тут он маленько соврал. Ей-богу! Чуть-чуть плоскость скошена.
— Где? Не может быть!
Арсений взял пробу, повертел в пальцах, тоже посмотрел на свет и смущенно признался:
— А ведь верно… Расстроился я вчера с этим фрицем, просмотрел… А у тебя, Константин, глаз еще жиром не заплыл!
Директор ничего не ответил. Он зажал шестигранник в тисочки, выбрал на стене подходящий подпилок, как бы прицелился. Движения были точны. Арсений достал из кармана трубку, но не закурил.
— Не забыл тиски-то?
— На шестой разряд еще вытяну. — Директор бережно прошелся железной щеткой по подпилку, повесил его на место. — А может, все-таки перестанешь дурака-то валять? Мы с тобой старые коммунисты, в один день в партию подавали, помнишь, в ленинский набор?.. Кончай, а?
Арсений молча повел в сторону директора трубкой, которую частенько показывал в таких случаях.
— Чего ты?
— Там изображено.
Директор, покачав головой, взял со стола свою мохнатую, из коричневого пыжикового меха ушанку.
— Вместе с тобой в партию подавали, и тяжело мне будет, Арсений, за исключение твое голосовать.
Куров встрепенулся.
— Это почему ж за исключение?
— А ты что ж, с партбилетом в тюрьму собрался?
Это был последний козырь. Бросив его, директор пошел к двери, но задержался. Поднял стоявшую у койки массивную, из-под шампанского бутылку, заткнутую еловой шишкой, откупорил, понюхал, брезгливо сморщился, поставил на прежнее место.
— Экую дрянь пьешь! Слепнут с нее, говорят.
И ушел, не попрощавшись.
Утром Арсений все-таки появился в цехе. Он прошел в свой кабинетик и сидел там небритый, взлохмаченный, вопреки обыкновению вызывал людей к себе и тут же за столом давал наряды. Уже перед обедом вызвал девушку-переводчицу. Заявил ей, что с немцем он не только разговаривать, но и молча стоять рядом не желает. С утра он будет передавать ей для немца задания на целый день, а если тот чего не поймет, пусть объясняется через нее, а к нему не подходит во избежание недоразумений.
С того дня и началась для Арсения неудобная жизнь. Близко, рядом работал этот высокий, сутулый, лобастый человек. Работал по-своему: неторопливо, но с умом. Задания выполнял с примерной тщательностью, и, как ни придирчиво следил за ним Арсений, приходилось признавать, что делается все хорошо. Но сам немец для него не существовал. Мастер старался даже не глядеть на него. И если по ходу работы у них должен был произойти обмен мнениями, переводчица носила реплики от одного к другому, чаще всего, когда они находились в разных концах цеха.
Это было нелепо, даже смешно. Но никто не смеялся. Уж на что любила позубоскалить «дикая дивизия», но, будто по уговору, и «орлы» не касались этой деликатной темы. Не все заводские люди разделяли чувства Арсения Курова, но все понимали их, и многие сочувствовали ему.
22
А в дом Шаповаловых тем временем постучалась новая беда. Собственно, беда ли, Ксения Степановна точно еще не знала. Вот уже полтора месяца, как от мужа перестали приходить письма. Сама она писала ему аккуратно каждую неделю. Если особо писать было не о чем, посылала открытку: «Жива, здорова, Юнона кланяется». Свои письма она нумеровала, и вот уже на шесть из них не было ответа.
Окружающие, как могли, успокаивали ее: фронт, может быть почта застряла в весенней грязи. Бои идут, не до писем… Перебросили человека куда-нибудь к черту на куличики. Обживется на новом месте, напишет… Мало ли таких объяснений рождается в отзывчивом сердце, когда рядом мать, недавно потерявшая сына и, может быть, уже ставшая вдовой! Слова эти сначала утешали. Но повторялись они слишком часто и понемногу перестали действовать, как не действует лекарство, когда к нему привыкает организм.
— Мама, ну как ты не понимаешь? Идут бои невиданного масштаба. Разве нашим воинам сейчас до писем? — убеждала Юнона. — И раздумывать об этом нечего. Кто же работать станет, если мы все в глубоком тылу будем в истерику впадать по всяким личным поводам?.. Выше голову, мама! На нас с тобой теперь вся фабрика смотрит.
Как всегда, она была права, эта спокойная, рассудительная Юнона, но ее такие логичные доводы совсем не утешали и не успокаивали мать. Теперь Ксения то и дело ловила себя на том, что дома она все время прислушивается. Шаркающие шаги старика-почтальона она отличила бы среди сотен других. Ага, вот внизу хлопнула дверь! Почтарь? Женщина замерла. Шаги все выше, выше. Остановились. Стучится к нижним… Вот счастливцы: письмо!.. Опять поднимается, слышен шорох. Это старик на ходу опирается о стену рукой. Прядильщица готова выскочить за дверь по малейшему стуку. Нет, миновал площадку, поднимается выше. Она тяжело вздыхает: опять мимо. Ну хотя бы словечно, хоть какая-нибудь устная весточка!
Теперь частенько прямо с работы, не заходя домой, она идет в госпиталь. Здесь ее уже полюбили за тихий нрав, за то, что умеет она терпеливо, с искренним интересом выслушивать бесконечно повторяющиеся рассказы «о чертовой этой ране», потолковать о новостях, необидно пожурить выздоравливающую молодежь за ночные исчезновения через окошко, за алкогольный дух, которым нет-нет да и пахнет в той или другой, палате с тех пор, как слег строгий Владим Владимыч.
