Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити
Федор молчал всю дорогу. Ему не нравился Вячеслав, его благодушная болтовня, его несокрушимое довольство собой. И Федор вспоминал последнюю картину Вячеслава, которую хвалил, за которую с чистой совестью распил бутылку коньяку. Двое несчастных влюбленных — тысячу раз перепетая, ставшая ширпотребовской тема. Как он этого тогда не понял? Информирован о биографиях людей, но до чего эти биографии мелки и обыденны. Обыватель со слезой умилится — трудно бедняжкам.
Федор шел и молчал.
19Глупо рассчитывать на советчиков, когда сам бессилен. «От похвалы вырастают крылья, распухают мускулы Геркулеса…» Похвала Вячеслава совсем убила: «Прелестная вещица… Нужно выкинуть скрипача…» Выкинуть скрипача — останется один лишь утренний свет. Знатоки, наверное, будут восхищаться мастерством: «Как передан воздух — черпай пригоршнями..»
Ведь была же та минута… Была скрипка среди похода… Солдат в шинели врага… И боль не за себя… И благодарность до слез… И потрясающее открытие: на свете не только кровь, трупы, пожарища…
Вместо этого умиление — серебристая гамма, тонко передан воздух!
Перепевать пропетые уже многими серебристые гаммы, вызывать сладенькое умиление, получать за это, как сказал старик Антон Иванович, «густую кашу с кисточки»… Нет! Лучше выходить поутру к конюшне, поить лошадей из обледенелой колоды, смотреть, как капает вода с лошадиных губ. Лучше прожить простую и честную жизнь, все больше пользы — без обмана.
Оля верит, наивная девочка. Ты не тот, кто властвует над людьми, ты заурядность, кому ты интересен? Рано или поздно Оля поймет, расстанется без жалости.
Текло время, шли дни за днями, ничего не случилось — не заболел, не стал хуже, не произошло войны, землетрясения, казалось бы — нет причин для несчастья. Шли ровные дни… Что же, собственно, произошло? Катастрофа, все ломается, вся жизнь навыворот. Несчастье, больше его — только смерть.
Федор прежде работал над картиной весь день, от сумерек до сумерек, и дня не хватало — мог бы работать и круглые сутки, все для того, чтоб прохожий с улицы взглянул на его картину, стал его пленником. Теперь в это не верит. Серебристая гамма, верно переданный пепельный свет, где уж… И все-таки Федор по утрам заставлял себя вставать к мольберту. Не из упрямства — безделье в таком настроении страшно.
Но однажды, оставшись один, он, вместо того чтобы взяться за палитру, натянул пальто, закрыл дверь на замок, вышел на улицу.
Хватит месить попусту краску, надо на что-то решиться. Скоро кончатся деньги, придется их зарабатывать, для этого удобнее жить в Москве, надо переезжать. Опять комнатушка в квартире какой-нибудь Веры Гавриловны, опять беготня по заказчикам — жизнь без цели, жизнь для того, чтобы прожить. А может, и на самом деле выкинуть скрипача, получится «прелестная вещица» с солдатиками в серой гамме. Вдруг да ее примут на выставку, у него появится имя, с именем — заказы на картины, с солдатиками и без оных. Можно будет даже соглашаться на «Колхозную свадьбу».
Стоял зимний, удивительно мягкий день. А до сих пор днями Федор всегда был занят, удавалось выползать на улицу только по вечерам, с темнотой. И сейчас будничный заснеженный поселок был для него каким-то откровением. Горе у тебя, но запушенные инеем деревья красивы. Ты неудачник, но как покоен нетронутый снег на обочине дороги. У тебя ломается жизнь, но мир-то от этого не пострадает — люди будут спешить на электрички, дети — смеяться, дома — выпускать теплые дымки над заснеженными крышами. Все живут без хитростей, без расчетов на высокие подвиги, почему бы и тебе не жить как все.
Карапуз в вязаной шапочке и толстой шубке, натужно присев, привязывал лыжу к валенку. Над ним стоял мужчина, должно быть дед, но из ранних, нестарый. Карапуз сопя возился с лыжей, дед смотрел сверху. Федор вдруг увидел руки, висящие над малышом. Крупные натруженные руки, пальцы вздрагивали и пошевеливались — в этих руках было такое желание помочь мальчугану, так они выражали доброту и тихое счастье любящего человека, что Федор остановился, глупо уставился. Мужчина с удивлением взглянул на него.
Федор бродил по заснеженному поселку, не спешил домой.
Эти добрые, переживающие руки не выходили из головы.
Федор вспомнил, что тяжелые солдатские руки висели над головой румына, тоже добрые и переживающие…
Он постепенно начал понимать, почему неудачна картина. Скрипач слишком плохо связан с миром, он не центр Вселенной, он лишь частица ее. Ноги шагают мимо скрипача, свет разливается сам по себе, один молодой солдат с увлечением слушает, только он обратил внимание на румына. Картина без центра, без духовного центра — просто пейзаж со скрипачом, с маленькой сценкой на переднем плане. Кажется, начинает понимать…
Дома он разглядывал свою картину уже без отчаянья, без отвращения, с любопытством, изучающе…
Надо ломать, надо начинать все заново. Это намного легче, чем ломать всю жизнь.
Заново?.. Но картина держит его в плену. Пока она существует, трудно идти по новой дороге, все время будет тянуть что-то спасти, что-то использовать. Если двигаться вперед, то надо сжечь мосты к отступлению.
Оля, вернувшаяся домой из института, застала Федора за мольбертом. Он снимал мастихином краску. Пецельная гамма, излучающая мягкий свет, превращалась в грязный с разводами и царапинами холст. Оля вскрикнула:
— Что ты делаешь?
…Последние дни Федор жил в каком-то непонятном угаре. Сейчас уничтожает работу, над которой каторжно трудился несколько месяцев. Уничтожает свою картину, а она была смыслом его существования.
Федор обернулся к ней, лицо было покойным, каким-то выглаженным:
— Вот… К чертям эту ерунду.
— Федя, что с тобой?
Он вгляделся в нее и рассмеялся:
— Не бойся, я не сошел с ума.
20Начинать сначала, с чистого холста. Даже старый холст не подходил, нужен был другой формат — уже и длиннее, чтоб ощущался простор степи, чтоб вместил другую композицию, другой замысел.
У новой картины не должно быть позорного двойника. А пепельная гамма — не потеря, эта гамма сидела у Федора в печенках.
Победы всегда к Федору приходили неожиданно, словно выскакивали из-за угла. Так, например, негаданно, без предупреждения появилась «Синяя девушка» — портрет, нашумевший в институте. И когда приходило это нежданное, Федор словно взрывался.
Ночами он набрасывал композиции, фантазировал фигуры, руки. Днем он часто убегал с альбомчиком в кармане, толкался на платформе станции, уезжал в Москву, сидел на вокзалах, наблюдал, запоминал, набрасывал мужские руки.
Просторно раскинулась степь, через всю степь — поход, цепь усталых солдат. Степь вместе с шагающими солдатами обнимает с двух сторон скрипача. Над ним, за спиной, стоят солдаты, их лица не видны, они где-то за пределами картины, видны лишь руки на фоне шинелей. Шинели, мятые, с грубыми складками, шинели — многострадальное солдатское жилье — солдатские опущенные руки, добрые, переживающие, сильные и беспомощные. На корточках, чуть в стороне, молодой солдат. Его лицо — единственное на картине, даже лицо скрипача плохо видно, угольно-черная голова низко наклонена. Лицо молодого солдата, как зеркало, должно отражать все, что слышат люди, что переживают они. Лицо и висящие руки… Руки найдены, а лицо… Федору не хватило терпения искать его. Потом…
С утра он бросался к холсту и забывал обо всем, сумерки обрывали его работу. День изо дня, день изо дня, а ночами мучила бессонница — рисовал, чтоб время зря не пропадало.
Ольга Дмитриевна сердито выговаривала:
— Я — врач и не могу терпеть, когда рядом со мной люди занимаются самоуничтожением.
Оля ходила подавленная, глядела на Федора уже не восторженно, а с испугом.
А он забывал обедать, спал урывками, даже ночами во тьме мысленно писал свою картину.
Бывшая пепельная, свежая, радостная гамма стала какой-то тревожной, глухой, настораживающей. Фигура скрипача переписывалась уже пять раз, его склоненная голова, казалось, вылезала с полотна, нависала над полом. Но она, выпукло вылепленная, прописанная до натурализма, снова показалась грубой, глушащей живописные куски. И он переписал ее в шестой раз…
Фигура скрипача переписывалась, а руки сразу легли на холст, добрые руки, переживающие, в них — тоскливая беспомощность и нерастраченная сила…
Было еще светло, Федор работал один. Он в очередной раз отошел от холста, чтобы окинуть его взглядом. Отошел, постоял и вдруг понял — перелом. Картина еще далеко не кончена, но судить о ней уже можно смело. Сомнений нет — удача.
Тревогой и опасностью пропитан воздух, низкое небо угрожающе давит на плоскую землю, и грубо, до жесткости ласкают раздавленные руки скрипку… В позе скрипача страсть обезумевшего непонятно совмещается с отрешенным покоем. Солдатские руки висят у него над головой, руки слушают… Кажется, что вся широкая степь звучит, отзывается, как оконное стекло. И все должно отражаться в одной точке, в лице присевшего на корточки солдата. Лица самого пока нет, вместо него незаписанный кусок холста. Но и этот кусок уже не молчит, от него ждешь чего-то необычного, невероятного. Как трудно будет подыскать лицо.
