Вера Панова - Собрание сочинений (Том 5)
Тогда мы не думали, чего это отголосок. Нас подбрасывало и швыряло вниз. Нас осыпало брызгами. Мы вымокли и продрогли.
Так прошло два часа, а потом наш баркас был подхвачен на гребень волны и со страшной скоростью помчался на таганрогский мол.
- Все к черту, - сказал Арсений, - это все.
А я увидела людей на молу. Они спускали моторку. Они смотрели на нас. Один помахал нам рукой. Я поняла: ничего не все, ничего не к черту.
Моторка помчалась нам навстречу, расстилая по лиману пенные седые усы. Мы перебрались в нее. Сразу стало спокойно на душе. С мола нам бросили канат. Мы поднялись по мокрым каменным ступеням.
Таганрог!
В Ростове нас ждала печальная весть: пока мы прохлаждались в Маргаритовке, умерла наша няня Марья Алексеевна. Врачи определили у нее рак желудка. Она отказалась от операции.
Ее похоронили на нахичеванском городском кладбище. Мы с Леничкой пошли на ее могилу - отнесли цветочков, поплакали. Невыразимо одиноким выглядел деревянный белый крест, когда мы уходили. Невыразимо грустно было в доме.
Но уже из всех сил ворочалась у меня под сердцем моя Наташа, уже шилось ей приданое, и радостным ожиданием вытеснялось горе.
"Да ты разродишься когда-нибудь?" - спрашивала у меня Люба Нейман.
9 сентября я наконец почувствовала боли и поняла: вот оно, пришло. Как приказывала Розалия Елеазаровна, я сейчас же, захватив все нужное, побежала к ней. Пешком: в трамвае она запретила - тряско, инфекция...
Пришла. С новой робостью позвонила у знакомой двери. Мне отворила молодая сестра Франциска: "А, это вы!.."
Я приняла ванну и легла на указанную мне кровать. К кровати придвинули большое мягкое кресло, покрытое простыней, так что образовалась как бы кровать поменьше. На ней приготовили постель для ребенка. Странно было видеть эти приготовления для человека, который еще не родился.
На стене против меня висели большие круглые часы.
Схватки были пустяковые. "Ну, - подумала я храбро, - и это называют муками!"
Но схватки стали сильней. Они стали очень болезненны. Они стали ужасны.
Стрелки на часах двигались, но ничего не менялось. Только боль, боль опять и опять.
Подходила сестра Франциска и хорошенькая сестра Агнесса, появлялась сама Розалия Елеазаровна. Мне поправляли подушку, давали есть и пить, что-то говорили. Я смотрела только на часы.
Настал вечер. Все продолжалось без перемен. Несколько раз казалось, что я больше не выдержу. Мне сказали: "А вы покричите". Но я стеснялась кричать.
Настала ночь. В палату светил фонарь с улицы. Белые гардины падали вдоль окон призрачными складками. Уже не верилось, что когда-нибудь этому придет конец. Нет, это не могло кончиться... Ночь прошла. В окнах просияло утро. Принесли кофе с сухариком. И дальше двигались стрелки, но не изменялось ничего.
Между схватками я иногда засыпала - коротким сном, будто проваливалась куда-то. Но тотчас боль пробуждала меня.
И вдруг сквозь этот короткий сон я услышала металлический лязг и голоса. Я прислушалась и поняла, что они собираются вытаскивать мое дитя этими лязгающими щипцами. Я закричала, и все кончилось сразу.
Какое блаженство! Какое ни с чем не сравнимое освобождение! Какое счастье! Было 12 часов ночи с 10 на 11 сентября.
- Кто? - спросила я.
- Девочка, - ответила Розалия Елеазаровна. - Красавица.
Потом я узнала, что каждого принятого ею ребенка она называла красавцем. Но тогда я этого еще не знала и возгордилась.
Еще я спросила:
- Сколько пальчиков? - потому что в одной знакомой семье родился шестипалый мальчик, и в моем тогдашнем представлении это было неимоверное бедствие.
- Пять, пять, - сказали мне. Но я успокоилась только тогда, когда сосчитала сама. На каждой ручке сосчитала и на каждой ножке.
Младенца искупали при мне и запеленали по всем правилам. Он не показался мне красивым: очень краснокожий, с довольно черными прямыми волосиками.
- Маленький индеец! - сказала я.
- Много вы понимаете! - сказала, обидясь, Розалия Елеазаровна.
- Она еще десять раз переменится, пока подрастет, - сказала сестра Агнесса. - Во-первых, у нее посветлеют волосы.
- Почему вы думаете?
- Потому что у нее светлые глазки.
И правда, глазки были не то голубые, не то серые.
Остаток ночи я провела в блаженном, глубоко переживаемом спокойствии. Мне уже неважно было, что вот опять светает, что приближается новый день. Мое дело было сделано.
Этот день принес, однако, новое переживание - я в первый раз ее кормила.
Не изумление, а потрясение испытала я, впервые увидев это чудо: как крохотный человечек, которого никто не учил, уверенно и мгновенно обнаруживает источник пищи и самозабвенно принимается ее поглощать, будто знает, что без нее не может быть жизни.
В этот момент сама будто рождаешься заново и все начинаешь видеть не так, как видела вчера. И понимаешь тысячи вещей, которых вчера не поняла бы нипочем.
Прежде всего мне захотелось, чтобы все, все мои пришли - сейчас же, сию минуту! - чтоб я могла им показать мою Наташу. Но вместо того Арсений позвонил в больничку по телефону - не скоро, только в середине дня, и ему сообщили о рождении дочери. А маму, брата и бабушку я увидела лишь через две недели, когда Розалия Елеазаровна наконец решилась меня выписать.
На этот раз она позволила мне ехать на извозчике, и я провезла по всему городу мое сокровище, завернутое в стеганое шелковое одеяльце.
Одеяльце было ярко-красное, потому что его покупал Арсений. Я должна была это предвидеть.
Если бы он мог, он и меня водил бы только в ярко-красном. Все другие цвета казались ему мещанскими.
Мы приехали на Средний проспект. Я внесла Наташу в наш татарский двор. В нашей комнатке за кухней ждала нас моя мама. Восторгам и расспросам не было конца.
Увы! Никто не сказал мне тогда, что опасно было везти ребенка на это подворье, в эту комнату! Да и кто мог сказать мне это тогда! Я спохватилась после того, когда чуть было не потеряла Наташу.
Двор был чудовищный по санитарному состоянию: эти телеги с тряпьем, эти собаки, эта непросыхающая грязь от мыльных помоев. Тетя Лиля упала бы в обморок, если б увидела такое.
Первоначально в нашей комнатушке, когда мы в нее переехали, даже не было окна. Мы позвали каменщика, он сделал пролом в стене, а плотник вставил раму, и стекольщик вставил стекло. Правда, когда появилась Наташа, комната уже была светлой и солнечной и наша квартирохозяйка Катерина Федоровна говорила:
- Сколько лет живем в этой квартире и не догадались пробить окно.
Через несколько дней после того, как я привезла туда Наташу, случилось вот что.
Был вечер, Арсения не было дома. Я сидела за столом и читала. Вдруг рядом, в кухне, послышался грохот и звон разбиваемой посуды. Я приоткрыла дверь и увидела, что возле моей полочки с посудой стоит какой-то человек и делает очень странную вещь: снимает с полки одну за другой тарелки, чашки, кастрюли и швыряет об пол. Фаянс и стекло разлетались со звоном. Кастрюли грохотали, как весенний первый гром.
- Что вы делаете? - крикнула я.
- А вы кто? - спросил человек.
- Как это кто? - спросила я. - Я здесь живу.
- Это ваша посуда?
- Ну да, моя!
- А Федька и Катька где? - спросил странный человек.
Я догадалась, что он имеет в виду наших соседей, ответственных съемщиков этой квартиры, Катерину Федоровну и ее мужа.
- Не знаю, - сказала я. - У себя, наверно.
- А где их посуда? - спросил он.
- Не знаю, - солгала я благоразумно, уже догадываясь, в чем дело.
- Это их цветы? - спросил человек и сам себе ответил. - Их!
И, взяв горшок с геранью, разбил его об пол.
Часом позже вернувшаяся домой Катерина Федоровна убирала с полу черепки и землю и горько жаловалась:
- Некультурный человек. Как это так можно? Сначала узнай, чья посуда, а потом бей.
- Да кто он?
- Он двоюродный брат Федора. Они еще ребятами ссорились. Он, видишь, пришел нашу посуду бить. Он и не знал, что ты тут живешь. Ты не думай, он придет извиняться.
- Не надо, - попросила я. - Пусть не приходит извиняться.
Мы наняли няню. В определенные часы она привозила Наташу ко мне в редакцию, и я кормила в комнате уборщицы Ивановны.
А один раз в день я ездила кормить домой. Так и перебивались.
Потом появилась у нас новая няня: могучего сложения девушка из орловской деревни. Звали ее Варя. Когда Наташа стала говорить, то называла ее Аба.
С первого дня почувствовалось, что в семью вошел милый, родной человек. Она быстро привязалась к Наташе и нам с Арсением стала как сестра.
Она была чистоплотна, проворна, исполнительна: золотые руки, золотое сердце.
Теперь я спокойно уходила на работу, уверенная, что за Наташей будет должный уход и присмотр.
Но летом 1927 года Наташа вдруг тяжело заболела. За одни сутки ребенок, еще накануне розовый и налитой, как яблочко, превратился в скелетик.
