Аркадий Львов - Двор. Книга 2
Иона Овсеич, увидя Варгафтик, тоже невольно обратил внимание на ее одежду, но ничего не сказал, а только молча поглядывал, причем надо было иметь Динину глупость, чтобы не замечать, сколько насмешки и презрения в его глазах. Усевшись на кушетке, она раздвинула свои толстые и короткие, как у карлика, ноги и через каждые два слова хлопала себя по ляжкам, от зависти или восторга, трудно было понять, какую барскую комнату, потолки с падугой, по углам женские головки с роскошным бюстом, занимает Гизеллина сестра. Из такой комнаты можно сделать две, но муж и сын погибли на фронте, мать осталась одна с дочкой, и больше им не надо. Товарищ Дегтярь спросил, имеются ли в доме удобства. Дина сладко зажмурила глаза и ответила, что там есть все, чего только человек может пожелать: паровое отопление, центральный газ, ванная с горячей водой и антресоли, такие, дай бог нам с вами четверть.
— Дина, — вдруг перебила Ляля, — закройте свои голые ноги: вы не у себя дома.
— Орлова, — нахмурился Иона Овсеич, — по-моему, здесь есть хозяин и есть кому делать замечание.
Дина успела немного покраснеть, но после такой поддержки быстро воспрянула духом и сказала, кивая в Лялину сторону: недаром люди говорят, нахальство — это второе счастье. Ляля вся напряглась, как цирковая лошадь. Иона Овсеич поглядел на одну, на другую и предложил перенести дебаты на выходной день, а сейчас — спокойной ночи. Получилось так неожиданно, что обе раскрыли рты, однако продолжали сидеть на месте, и хозяин должен был вторично пожелать им спокойной ночи, чтобы, наконец, поднялись и вышли.
У лестничной площадки Дина приостановилась, горько засмеялась и сказала Орловой:
— Ляля, мы с вами — две большие старые дуры.
На втором этаже было темно, перегорела лампочка, Дина попросила подать ей руку, потому что без очков совсем слепая, Ляля взяла выше локтя, почти под мышкой, и удивилась, как Дина может терпеть прикосновение такой женщины.
— Ой, Ляля, — вздохнула Дина Варгафтик, — какая вы злопамятная. Завтра обещали привезти керосин. Я встану в пять часов и займу для вас тоже очередь. Будете стоять впереди.
Через четверть часа Орлова вернулась к товарищу Дегтярю и принесла с собой подарок, который приготовила ему на день Красной Армии: муслиновый галстук в зеленую горошину, мужской одеколон «Шипр» и книгу грузинского поэта Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Иона Овсеич с трудом сдержал себя, чтобы не рассердиться: во-первых, еще не двадцать третье февраля, во-вторых, галстук и одеколон — это лишнее. Зато книгу, тем более, великого классика грузинской литературы, принял с удовольствием и тут же прочитал наизусть: «Каждый мнит себя стратегом, коль глядит со стороны». Потом немного задумался, в глазах появилось напряжение, держалось полминуты-минуту, наконец, вспомнил и радостно воскликнул:
Лучше смерть в бою со славой,
Чем позор бесславных дней!
Ляля сказала: такие умные и красивые стихи, просто не верится, что сочинили восемьсот лет назад.
— Знаешь что, Орлова, — перебил Иона Овсеич, — уж коль в такой поздний час ты навестила одинокого холостяка, давай-ка пройдемся с тобой на бульвар.
Ляля хлопнула в ладоши и радостно засмеялась, попросила десять минут, чтобы привести себя в порядок, но Иона Овсеич ответил, не надо, она и так будет достаточно заметная, хотя на дворе уже ночь. Ляля немного надулась, сказала, что другому не позволила бы подобные шутки, хозяин пропустил мимо ушей и поднял руку, вроде хочет хлопнуть по одному месту.
— Ах, — вскрикнула Ляля и закрылась сзади ладонями, — не надо! Я вас прошу, не надо.
Иона Овсеич пожал плечами: когда так сильно уверяют, что не надо, можно подумать как раз наоборот.
С моря дул холодный ветер, но пока шли по Бебеля заметно чувствовалось только на перекрестках, зато на Пушкинской всю дорогу дуло прямо в лицо, хотелось заслониться воротником. Ляля озорничала и каждый раз закрывала Ионе Овсеичу щеки своей рукой в перчатке, которая не по-зимнему пахла сиренью, он сердился, просил прекратить неуместные шутки, однако Ляля уже завелась и не могла остановиться. У Ланжероновского спуска внезапно задуло со всех сторон, как будто схватились между собой полдюжины ветров. Ляля невольно прижалась к Ионе Овсеичу всем телом, он расстегнул пальто, чтобы получше прикрыть ее, и так, хотя было довольно неудобно, прошли чуть не до памятника Пушкина. Со стороны оперного театра спускались одинокие прохожие, возле горсовета не было ни души, дежурный милиционер, видимо, находился внутри, неподвижно, как в музее, маячила пушка с английского корабля «Тигр», черное дуло смотрело в море, Иона Овсеич с Лялей прошли вперед и остановились подле ограды над обрывом.
Несмотря на зимнее время, конец февраля, порт жил своей обычной жизнью. Долетали разные звуки — лязг железа, рожок стрелочника, шипение электросварки, торопливый перезвон на судне, а порою просто человеческий голос, до того явственный, что можно было различить каждое слово, — несколько минут стояли молча и смотрели, потом Иона Овсеич провел рукой в сторону Пересыпи и сказал, что до девятьсот пятого года здесь проходила огромная эстакада, которая сгорела в потемкинские дни. Повстанческие дружины, в основном рабочие завода Гена, соорудили на Московской и возле моста баррикады, а портовые босяки бросились грабить склады, выкатили бочки с вином и упились до такой степени, что многие тонули прямо в этих бочках. В картине «Броненосец Потемкин» Сергей Эйзенштейн показывает, как казаки расстреливают людей на лестнице, но это художественный вымысел: в действительности к бульвару, он тогда назывался Николаевский, нельзя было даже подойти, поскольку конные белогвардейцы стояли повсюду шпалерами, а расстреливали в нижней части города, на Приморской улице. Камни мостовой буквально были залиты кровью, среди убитых было много детей, мальчиков двенадцати-тринадцати лет. Потом царские власти устроили суд, в числе арестованных было человек сто пятьдесят подростков, он сам тогда прятался у родственников на Коблевской улице и чудом избежал ареста.
Ляля взяла Иону Овсеича под руку, подошли к фуникулеру, постояли немного — рельсы засыпало снегом, чернели только две узкие полосы, которые посредине слева и справа выгибались дугой, а в самом низу будто уходили куда-то в подземелье, на самом же деле скрывались под большим навесом, где находилась конечная станция, — затем миновали памятник Ришелье и Потемкинскую лестницу. Ляля сняла перчатки, растерла в своих ладонях пальцы Ионы Овсеича, на морозе совсем закоченели, поднесла к губам и подула теплым воздухом изо рта. Иона Овсеич грустно улыбнулся и сказал, что так, когда он был еще совсем маленький мальчик и в студеную погоду замерзали пальцы, руки обогревала ему мама. Эх, мама-мамочка!
— Боже, — прошептала Ляля, — какой вы бываете нежный и ласковый.
— Орлова, — дружелюбно, хотя с перчинкой в голосе, воскликнул Иона Овсеич, — я смотрю, еще миг, и ты сделаешь мне предложение.
Ляля не ответила, лишь расстегнула на груди пальто, хотела запрятать руку Ионы Овсеича, но навстречу шли какие-то люди, он осторожно высвободил и сказал, что будет держать в карманах.
— Господи, — с досадой произнесла Ляля, — ну, какое нам дело до них!
У колоннады дворца Воронцова выбрали удобную позицию, теперь ветер задувал в спину, далеко впереди, на Шкодовой горе, подымался в небо огромный столб огня: это, день и ночь напролет, горели газовые отходы на нефтеперегонном крекинг-заводе. Ляля спросила, неужели нельзя придумать, чтобы людям была от них польза. Иона Овсеич внимательно заглянул в глаза, совсем черные, остались одни зрачки, и спросил в ответ:
— Орлова, а как по-твоему: если бы можно было, мы позволили бы зря отапливать небо?
Ляля стояла неподвижная, казалось, чего-то ждет, Иона Овсеич повернулся вполоборота, показал пальцем в направлении судоремонтного завода, затем очертил дугой большой кусок побережья — военная гавань, карантин, Платоновский мол, Австрийский пляж, все вплоть до Ланжерона, — и сказал: эти Воронцовы были не дураки, знали, где выбрать место для своего дворца. Ляля вдруг схватила его за плечи, рывком повернула к себе и прерывающимся голосом, как будто сильная одышка, зашептала:
— Ну, скажите хоть слово о чем-нибудь другом! Неужели нельзя говорить о чем-нибудь другом!
Не ожидая ответа, она тут же взяла обеими руками голову Ионы Овсеича, притянула вплотную к себе и впилась губами с такой силой, что во рту появился солоноватый привкус крови, Иона Овсеич пытался оторваться, но поначалу никак не удавалось. Освободясь, он первым делом сплюнул, чтобы опорожнить рот, иначе нельзя было вымолвить ни слова, машинально провел ладонью по губам, сделал шаг назад и сердитым голосом закричал:
— Орлова, ты что, совсем взбесилась!
