Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари
— Роза ветров, — сказал Алексей Петрович. — Ты знаешь, Олег, московская роза ветров определяется здесь, на Ленинских горах.
— Да, да, роза. Как ты думаешь, чем это все кончится?
— В Венгрии?
— Да, в Венгрии. Или там все уже кончилось?
— Думаю, что нет, — сказал Алексей Петрович, — народ еще не сказал свое слово.
— А ты думаешь — скажет? Думаешь, в Венгрии еще есть опора?
— В народе всегда есть опора. В одном признаюсь тебе по секрету: третьей мировой не будет никогда.
Олег Валерьянович остановился, исподлобья посмотрел на Лобачева:
— Ты это серьезно?
— Серьезно и по секрету.
Они пошли молча. Мела скупая поземка. Серый сухой снежок набивался в трещинах, в уголках, откуда не мог выдуть его никакой ветер.
— Роза ветров, — сказал про себя Грек-Яксаев. Помолчал и спросил: — Чего молчишь, Петрович?
Лобачев не нашел что ответить.
— Ты прав, — опять сказал Олег Валерьянович. — Помолчать есть о чем. Меня, знаешь, стали раздражать эти мальчишки. Не по чину берут. Не заработали права. Не согласен?
— Нет, — отозвался Лобачев.
— Ну, извини меня, да, извини.
— Право думать дается человеку от рождения.
— Нет, ты извини. Ты прости меня, пожалуйста, я имею право, я заработал его на войне, и ты заработал его на войне. Я могу слушать тебя, если ты и не прав, даже если ты говоришь глупости. Но я не могу слушать их. Они замахиваются на то, чему не знают цены, потому что не пролили за это ни капли пота, ни капли крови.
— Ну и заставь их молиться на тебя. Они же в этом не виноваты.
— А я их в этом и не обвиняю. Я только не хочу слушать, когда они начинают учить нас жить.
— Они хотят разобраться, как им самим жить…
— Ты меня извини… Ну, пожалей их, да, пожалей. И Менакяна пожалей. Может, неправильно исключили его из кандидатов?
— Райком не утвердит исключения.
— Да… Роза ветров… А я думаю — утвердит.
Партийное бюро исключило Игоря Менакяна из кандидатов в члены партии. Поводом для этого был его доклад на комсомольском собрании. Менакян не учел замечаний и рекомендаций бюро и сохранил в докладе грубейшие политические ошибки. Главное, в чем был он обвинен — это авангардизм, отстаивание независимости комсомола от партии. Менакян призывал работать в контакте с партийным бюро, в контакте, но не под руководством. Никакие оправдания, ссылки на неточность и случайность формулировки не помогли. Исключило его старое бюро закрытым порядком, без обсуждения на собрании. Новое бюро, избранное несколько дней назад, должно теперь представлять дело Менакяна райкому. Членами нового бюро были избраны Олег Валерьянович и Лобачев. От секретарства и Грек-Яксаев и Лобачев отказались, выбрали молодую преподавательницу Антонину Викторовну. Лобачев стал ее заместителем по оргработе, Грек-Яксаев — по агитации и пропаганде.
— Ты знаешь, о чем я думаю, — сказал Олег Валерьянович после долгой паузы. — Никогда еще, во всяком случае за последние двадцать лет, в нашей стране не думали так по-разному об одном и том же. Тебя не тревожит это? Даже вот мы с тобой думаем по-разному. Что ни человек — то мнение. Не разъехались бы людишки.
— Лично я раньше не думал вообще, — признался Лобачев. — Я только верил. И не обсуждал свою веру. И не терпел, когда обсуждали эту веру другие.
— Ты в этом смысле? Но теперь-то не страшно?
— Не страшно. О главном думают все одинаково.
— И Менакян, и Гвоздев?
— И они, — ответил Алексей Петрович.
— Ты знаешь, — остановился Олег Валерьянович, — роза-то не шутит, пробирает до костей. — Он поежился, поправил поднятый воротник. — На эту бы розу поллитровку, и было бы в самый раз.
Мысль эта явилась Олегу Валерьяновичу потому, наверно, что к дому подошел грузовик и остановился перед служебным входом в магазин. Продукты подвозят, — значит, утро скоро. Рабочие открыли борт и стали разгружать. Распоряжался разгрузкой завмаг.
«Человек же он или не человек? — сказал про себя Олег Валерьянович и отправился к машине. Вернулся ни с чем. — Не человек», — мрачно наложил он свою резолюцию.
Выручил постовой, которого привлек сюда шум грузовика, голоса людей. Олег Валерьянович поздоровался и сразу стал жаловаться.
— Есть же люди в наш век, — стал жаловаться Грек-Яксаев. — Хоть ты околей на месте, не помогут. Как считаешь, старшина? Можно околеть?
Старшина по-хорошему улыбнулся и уточнил для порядка:
— С этого, что ль, дома?
— С этого, — ответил Олег Валерьянович. — Вышли, беседуем, и чего-то, понимаешь, не хватает. Холодно.
Старшина опять по-хорошему улыбнулся:
— Нынче все беседуют. Давай-ка деньги.
— Сразу видно: человек интеллигентный, — обрадовался Олег Валерьянович и подал деньги.
Через пять минут старшина вернулся с поллитровкой и даже со стаканом. Сам выпить отказался: на службе и так далее. И даже замахал руками.
— Ты не гоношись, старшина, — сказал Олег Валерьянович. — Погрейся.
Старшина сдался. Разговорились.
Машина была уже разгружена. Внутри магазина, в директорском кабинете, горел свет, оформлялись документы. Подошел грузчик. Он закурил, молча принял предложенный ему стакан, выпил и молча продолжал курить. В разговор не вступал. А говорили о том о сем, о Сталине, о том, кому живется весело сегодня на Руси. Олег Валерьянович взглянул на грузчика и сказал:
— Рабочий класс, — сказал он, — молчит.
Грузчик не отозвался и на этот раз. Тогда Грек-Яксаев обратился к нему с прямым вопросом: что и как думают работяги.
— Разное, — ответил грузчик.
— Но у вас лично, — допытывался Олег Валерьянович, — у вас есть свой взгляд? Свое отношение ко всему этому — вообще ко всем нашим делам?
Грузчик курил и думал, а Грек-Яксаев, Лобачев и старшина ждали.
— Ну, есть у вас взгляд? — наваливался Олег Валерьянович.
— Пока ишшо вче́рне, — ответил грузчик.
Олег Валерьянович радостно, с раскатом рассмеялся. Потом повторил как бы про себя, уже без смеха:
— Пока ишшо вче́рне…
И задумался.
26Лобачев и Игорь Менакян сидели в приемной первого секретаря райкома партии и ждали вызова. Ехали сюда в неловком молчании и сейчас сидели в просторной квадратной комнате молча. Алексей Петрович, как заместитель по оргработе, должен был присутствовать при разборе персонального дела Игоря на бюро райкома. В дороге и здесь, в приемной, он чувствовал себя неловко, как бы виноватым перед Менакяном, хотя ни в чем перед ним не был виноват. Не виноват, но неловкость не проходила. Может, потому, что не Менакян сопровождал его, а все же он, Лобачев, сопровождал Менакяна и вот доставил его в эту приемную, где сидела у самой двери кабинета непроницаемая секретарша, а за двухслойными дверями, обитыми искусственной кожей, заседало бюро.
Лобачев немного робел. В этом отношении он был человеком не обтертым еще: мало приходилось общаться с начальственными лицами. Даже перед Федором Ивановичем Пироговым, к которому давно привык и запросто входил в кабинет, даже перед Федором Ивановичем, если они долго не виделись, Лобачев немножечко робел. Правда, в первые только минуты. В последующие минуты опять привыкал и чувствовал себя просто.
Здесь же, в райкоме, эта унизительная робость опять овладела им. Видно, теперь уже не вылечиться от этой болезни. А есть же, наверно, люди, которые, возможно, робеют и перед ним, перед Алексеем Петровичем. Тот же Игорь Менакян, возможно, робеет сейчас перед ним.
И от неловкости перед Менакяном и от этой противной робости на душе у Лобачева было нехорошо, гадко.
Ни одного слова, ни одного звука не было слышно из-за тех дверей, а там заседали люди, горячились, наверно, спорили, может быть, именно сейчас решали очень важные дела.
Потом послышался тихий-тихий звоночек. Секретарша отложила бумаги, прошла за двухслойную дверь и тут же вернулась обратно.
— Пройдите, товарищи, — сказала она без улыбки.
И Лобачев с Игорем вошли.
Окна кабинета были справа, а длинный стол, по обе стороны которого сидели члены бюро, стоял слева, у глухой стены. Первый секретарь сидел за отдельным столом, который как бы прикрывал собой с одного конца длинный стол. У первого секретаря лицо было живое, с энергией, но невзрачное, не внушающее ни особого уважения, ни тем более неприязни. Среднее лицо. Почти все, кто сидел по обе стороны длинного стола, по угадываемым в них достоинствам, а может, даже и недостаткам, были гораздо значительнее первого секретаря. Кто по лобастой голове, кто по осанке, кто по взгляду, а кто и вовсе непонятно по чему, но все они выглядели гораздо значительнее первого секретаря. Все они сидели боком к первому секретарю и как бы независимо от него, и все же головы их были чуть-чуть, почти незаметно, повернуты к нему, а сами они, несмотря на свою значительность, в сравнении с ним были в чем-то едва уловимом все же вторичны.
