Пётр Вершигора - Дом родной
Счетная комиссия заканчивала работу. Все кандидатуры получили большинство. Сазонову накидали целую кучу «черных шаров». Дядя Котя тоже порядочно нахватал «против».
Конференция дальше пошла под горку. Швыдченку избрали единогласно. Следовательно, даже критикан дядя Кобас голосовал «за». Приняли резолюцию. Дали оценку работе райкома, признав ее удовлетворительной. Предложили обратить в дальнейшем внимание на работу коллектива фабрики «Ревпуть».
6После конференции был пленум нового райкома, на котором было избрано, вернее, переизбрано бюро. Новым членом бюро оказался только Новиков. Зуев дождался конца пленума. Хотелось узнать результаты. Когда же все выяснилось, Петр Карпыч медленно побрел один домой. Даже не услышал шагов человека, поравнявшегося с ним.
— Уже квартал целый иду рядом с тобой, Петр Карпыч. Ну и задумался крепко. Что так? — сказал тихо начмил Пимонин.
— Да так, Федор Иванович, — стряхивая с себя глубокую задумчивость, ответил Зуев.
— Дома что? Или, может, по учебе?
— Нет. Другое… Дела общественные…
— Ого. Так близко к сердцу берешь их?
— Как же не брать? Сами видели, что произошло… на конференции.
— А-а-а, это тебя вылазка так взволновала? — зорко сверля зрачками собеседника, сказал начмил. — Ну что ж. Бывает.
— Вылазка? — удивился Зуев. — Разве дядя Котя, по-вашему, способен на вылазку?!
— Да при чем тут он! Вот чудак. Кобас тут так, с бухты-барахты. А вот Сазонов сорвался. Не сумел использовать этакий козырь. Это для птицы такого полета промашка непростительная.
— Какого полета? — недоумевая, спросил Зуев.
Федор Иванович Пимонин оглянулся, сбавил шаг.
— Непростительная, — повторил он. — И думаю, ему и не простят. У Федота Даниловича теперь авторитет здорово возрастет. Как у моряка, выдержавшего штормягу в девять баллов. Такому даже стражник стакан водки преподносил. А вот Сазонов на глазах у всех в карьериста превратился. Ишь куда залетел. Да слава аллаху и товарищу Зуеву. Сорвался.
— Как все это могло случиться? — спросил Зуев.
Раньше карьеризм Феофаныча казался ему жалкой эмпирикой, житейской несуразностью, о которой они могли болтать безответственно с Ильей. Но после реплик старого, опытного партийца, чекиста это явление представилось опасным для дела партии. Видимо, он, Пимонин, многое понимает. Недаром все помалкивает.
И Зуев горячо, путаясь в словах, рассказал Пимонину о своих раздумьях.
— Ну, не так уж это опасно, как тебе кажется. А в общем — верно. Но зачем страшные слова? Обыкновенный карьеризм. И того меньше — так сказать, честный еще карьерист.
— Честный? — удивился Зуев. — Есть и такая разновидность?!
— Конечно, честный в кавычках. Никакого пока криминала. Хочется человеку спокойной жизни. Думает: чем выше — тем пожирнее куски перепадут.
— Но ведь против мнения партийной организации.
— Партийная организация только вот сейчас сказала свое слово. И с сего момента начинается для нашего Сазонова кризис. Либо он одумается, станет уважать мнение организации и останется коммунистом, так сказать, с некоторыми личными недостатками, либо его песенка спета. Так всегда бывало с теми, кто не внимал предупреждениям партии.
— Да, вам легко все это понимать. У вас опыт партийный… Вы еще с левыми и правыми проводили борьбу! — завидуя, как Сашка его военным заслугам, партийному опыту Пимонина, сказал Зуев.
— И раньше. Начиная с троцкизма. Ни разу не вихлял. Держался генеральной, — твердо сказал Пимонин.
Зуев с ребяческим любопытством спросил:
— Так вы и Троцкого слышали? Говорят, сильный оратор был…
Пимонин нахмурился. Зрачки стали острыми, как два кинжала на чекистском значке, прикрепленном к его кителю.
— Я, малец, Ленина слышал десятки раз. Нас, рабочих-чекистов, Феликс посылал на собрания. И последнюю речь Дзержинского, после которой он упал на лету, как пулей сраженный, вот и сейчас слышу. А Троцкий что? Павлин с хвостом. И все. Это мы еще тогда понимали. Кто головой, кто — рабочим сердцем. Партия, ленинские идеи нас просвещали.
— И мы понимаем, — почувствовав себя теперь не школяром, а говоря уже от имени своего поколения, горячо сказал Зуев.
— А ты из-за Сазонова разволновался. Нет, хлопец, партия не таких индюков видела. А самое главное — тогда были классовые условия. Почва для ядовитых корешков… А теперь карьерист по слабости духа может, конечно, перерасти в карьериста хронического. Может даже пойти в гору. Но он не крепко сидит и рано или поздно сорвется.
Зуев вспомнил свою первую поездку по району со Швыдченкой и размышления по поводу того, кто же первый и кто командир и кто комиссар. И он, сбиваясь от волнения, выложил все начистоту старшему товарищу по партии.
Пимонин слушал вначале серьезно, потом ухмыльнулся, а затем совсем помрачнел. Зуев, заметив это, умолк.
— Конечно, ты уже давно не юноша зеленый, не школьник. Ты прошел войну и приобрел опыт. Но опыт однобокий. Видел жизнь, но только одну ее сторону. Так, правда?
— Ну допустим. Но я еще многому научусь.
— Слыхал, слыхал о твоих занятиях. Но есть и в этом опасность — заучиться.
— Ну, это вы просто каламбур, к слову, так сказать.
— Нет, не к слову, — неожиданно жестко сказал Пимонин. — Вот и после гражданской такие тоже были, вроде тебя. И многие клюнули на механическое перенесение военных порядков на профсоюзы… Знаешь, наверно, кто это проделал…
— Это дискуссия о профсоюзах?
— Вот, вот. А Ленин как сказал? Ну, ты ученый, ты найдешь точно и том и страницу. Но я через тридцать с лишком лет тебе как наизусть скажу. У вояк, профессионалов вояк, две стороны медали: положительная — героизм, дисциплина, порядок, — этому стоит у них учиться, но есть и другая — чванство, карьеризм, формализм. Так Ленин нас учил, что не все военное нужно переносить на гражданскую жизнь.
— Так что, вы считаете, что я на позиции троцкизма скатился? — совсем как Сашка после памятного посещения бани, с новым ужасом спросил Зуев.
— Нет, не считаю. Да и оставь ты про этого петуха. Тут есть и такая тонкость. Вообще-то после войны сохранилось у нас не очень правильное соотношение. Парторганы чересчур стали командовать советскими органами, но уже поправляется дело. Сегодняшняя конференция тоже пример. Сам видишь, на Устав ссылался. А еще год назад отвод Швыдченке могли бы воспринять как толковую, деловую команду. Обстановка так заставляла. Понятно?
Зуев жадно слушал Пимонина, и Сазонов где-то там, на задворках района, мельчая, все уменьшался в его глазах. Перед Петяшкой стоял живой современник исторических событий, борьбы партии с троцкистами, с левыми и правыми. Слова, которые говорил Пимонин, были ему известны, но понятия и сама борьба раньше как бы застывали в знакомых формулировках. А тут перед ним была живая история, свидетель, деятель того времени, когда сам Петяшка еще пешком под стол ходил. Зуев сказал об этом Пимонину. Тот остановился на тротуаре. Положил собеседнику руку на плечо.
— А ты как думаешь? Конечно, история партии нашей, ее генеральной линии… — и впервые в голосе этого несловоохотливого человека услышал Зуев неприкрытую гордость.
Пимонин продолжал:
— Через двадцать — тридцать лет люди и на тебя будут смотреть как на диво. Участник войны. Берлин брал. Конечно — история, да еще какая история великого народа…
Пимонин не окончил фразу, и взгляд его, устремленный вдаль, вдруг сузился, стал привычно зорким, брови сошлись на переносице. Зуев проследил за этим взглядом. В конце переулка стоял в своей кожаной куртке товарищ Шумейко. Заметив, что на него смотрят, он отвернулся, будто спиной к ветру, и стал закуривать папиросу. Зуев, увлеченный нитью разговора, мигнул в сторону Шумейки.
— Тоже — честный карьерист? Или же хронический? — с улыбкой ученика, довольного, что может задать учителю головоломный вопрос, спросил он.
Но старый чекист не стал отвечать.
— Ладно. Все будешь знать… Другим разом. Сам думай, ученая книжная башка. — И, не попрощавшись, повернулся и зашагал обратно, мимо курившего Шумейки. Тот учтиво взял под козырек. Пимонин откозырял, но не остановился, а дойдя до угла, скрылся за поворотом.
Шумейко бросил окурок, вертящим движением ступни загасил его и издали поприветствовал Зуева штатским движением руки — «привет-привет».
Оба разошлись в разные стороны.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Да, все, что с нами было, —
Было!
Александр ТвардовскийМного передумал Зуев после районной партийной конференции. Он, конечно, уже давно не был тем необстрелянным юношей, который смотрел на жизнь только с точки зрения какой-то абстрактной справедливости. Он прошел войну. Правда, он и в армии знал самодуров, нередко использовавших власть и дисциплину, чтобы безнаказанно тешить свое самолюбие. Видел он и другие штуки — как на войне наживались, присваивая себе не только трофеи, добытые в боях народом, но и подвиги и боевую славу. Но чтобы в мирной жизни… в партийной работе… Нет, этого он не допускал.
