Всеволод Кочетов - Журбины
— Интересно вы рассуждаете, товарищ Журбин. С одной стороны — очень правильно, с другой стороны — совсем неправильно. Конечно, рабочий-коммунист должен быть передовиком. Но мне известно, что до самой войны, в преклонном уже возрасте, вы были одним из лучших разметчиков завода.
— Был, был, — прервал Жукова дед Матвей. — Только по качеству. Количество не получалось. Уже сдавал. И главное — не по-новому работал, как нынче работают, а по старинке, вот, что называется, действительно по-дедовски. — Он усмехнулся и замолчал.
Было поздно, часы ударили двенадцать раз. Жуков поднялся.
— Значит, не опасно, думаете? — переспросил он.
— Вода-то? Кто ее знает? В девятьсот восьмом накуролесила.
Жуков попрощался и ушел. Дед Матвей закрыл книгу и лег на диван: устала спина от сидения в кресле. Он уснул, и снилось ему, что снова позвонил министр, снова говорили о заводских делах, желали друг другу здоровья. Но разговору все время мешал звонок, будто телефон взбесился: люди говорят, а он названивает. Дед Матвей подумал, что надо вызвать монтера, пусть-ка исправит, и проснулся. Телефон звонил наяву.
— Матвей Дорофеевич! — говорил вахтер с пирса. — Докладываю: сто десять.
— Чего сто десять? — Дед Матвей не понял.
— Сто десять выше ординара. Вот передо мной водомер.
Сто десять! Недаром беспокоился Жуков, — вода поднимается. Дед Матвей представил себе водомерную рейку, черными и красными линиями расчерченную на сантиметры. Она была прибита к сваям напротив конторки Ильи. В забытых всеми инструкциях по борьбе с наводнением, о которых помнил на заводе, пожалуй, только он, дед Матвей, сказано, что критической точкой считается сто восемьдесят пять выше ординара, и тогда объявляется тревога. Но до ста восьмидесяти еще далеко.
— Слушай, — сказал дед. — Если будет прибавляться, звони про каждые десять сантиметров. Обязательно чтоб звонил. Соображаешь?
Дед Матвей размышлял о том, что трезвонить по начальству нужды еще никакой нет. Бывало, и на сто пятнадцать подымалась вода и на сто сорок, — тревог не устраивали. Обходилось. Да к тому же и инструкция, вполне возможно, устарела. Берега (каждый год перед войной землесос-рефулер работал) насыпали, обвели их бетонными стенками. Вот разве стапельные участки… Под корабли если хлынет вода да развалит кильблоки… Корабль Ильи готов почти полностью. Второй корабль заканчивается. Скоро и третьему спуск. Теперь до весны ждать не станут, придет морской ледокол и перед спуском будет ломать лед на реке. В феврале освободится четвертый стапель, а на первом к тому времени наполовину соберут уже новый корабль. С такой скоростью пошла сборка, только успевай подсчитывай заводскую продукцию. Не хватало, чтобы вода вмешалась в дело. За ночь такого натворит, проклятая, — за год не разберешься. Известно, что в Ленинграде было в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Стихия, да и только!
Через несколько минут вахтер с пирса снова позвонил:
— Сто двадцать один, Матвей Дорофеевич! Прет, глядеть страшно. Волны вроде как в океане.
— В океане! Был ты в океане! Звони еще.
Следующий звонок поднял деда Матвея на ноги. Вахтер кричал. Видимо, на пирсе ветер ревел еще сильнее, и вахтеру казалось, что дед не услышит его слов:
— Сто сорок!
Вода прибывала с неимоверной быстротой. Происходило те, о чем дед Матвей говорил Жукову: встретились ветер с залива и течение Лады, ветер брал верх, Лада вспухала. Не более как через час вахтер выкрикнул в трубку:
— Сто восемьдесят три!
Дед Матвей, услышав это, вызвал квартиру директора. Ивана Степановича дома не было, жена сказала: «На заводе». Позвонил Жукову — тоже ответили: на заводе. Пока названивал так, вахтер сообщил:
— Сто восемьдесят семь!
Дед встал за столом, выпрямился, заложил руки за спину, вскинул бороду, посмотрел на часы: половина третьего, глубокая ночь, люди спят. Он один отвечает за все последующее, он один должен решить, поднимать ли их с постелей. А вдруг все обойдется, вдруг напрасно подымет? Что тогда? Сорвется рабочий день, не смогут невыспавшиеся, неотдохнувшие люди работать в полную силу. Какой вред причинит преждевременная тревога! А если не подымет вовремя, опоздает — еще хуже, вред будет в тысячи раз больший. Эти же люди, его товарищи, никогда не простят ему такой оплошности. И к тому же всеми забытая инструкция требовала немедленных действий.
Дед Матвей потянул руку к трубке телефонного аппарата.
— Котельную… — сказал он телефонистке. — Котельная? Говорит Журбин. Объявляю… — и тотчас зажал трубку ладонью.
В кабинет, резко распахнув дверь, стремительно вошел Иван Степанович в залитом дождем пальто из черной кожи.
— Матвей Дорофеевич! — заговорил он прямо с порога. — Вызывай котельную. Объявляем тревогу.
— Объявляем тревогу! — повторил дед Матвей в трубку, отняв от нее ладонь. — Давай гудок. По личному приказанию…
— По решению «тройки», — поправил его Иван Степанович.
Через минуту-две в кабинете директора собралось ужо человек пятнадцать. Пришел Жуков, за ним явился Горбунов с главным механиком, потом еще инженеры, начальники, коменданты. Все мокрые. Они уже побывали и у водомерных реек, и на пирсах, и в цехах.
Гудок взревывал коротко, тревожно. Затрещали звонки телефонов. Деда, полагая, что он один в директорском кабинете, спрашивали мастера, рабочие, работники партийного комитета, служащие; всех волновало — что случилось, почему тревога; некоторые кричали: идем, едем; другие молча вешали трубку.
Еще раз позвонил вахтер, на рейке было за двести. Ветер грохотал так, что сотрясались толстые стены старинного здания; в окна хлестал дождь. Деда тянуло туда, к пирсам, к стапелям, но он не мог уйти со своего поста. Иван Степанович распорядился оповестить всех ответственных работников. Несколько человек село к телефонам. Не отходил от аппарата и дед Матвей. Он чувствовал себя в эти минуты чуть ли не капитаном на корабле, который попал в жестокий шторм. Он звонил пожарным, в поликлинику, звонил в милицию. Объявлялся аврал, потому что волны уже захлестнули водомерную рейку и вода в обход бетонных стенок пробиралась к цехам со стороны устья Веряжки.
Гудок ревел, телефоны звонили, — люди просыпались, вскакивали с постелей, и каждый вел себя в полном соответствии со своим характерам.
— Я так и предполагал еще с вечера! Вода! — воскликнул главный конструктор Корней Павлович. Он ринулся по лестнице с пятого этажа без пальто, в одном пиджаке. Жена догнала его уже во дворе и на ходу помогла надеть брезентовый дождевик. Она бежала рядом с мужем почти до моста и, только когда Корней Павлович скрылся в темноте, увидела в своих руках его фуражку.
Скобелев поднялся не сразу. Пораздумывал. Не мог понять, в чем дело. Думал: погудит гудок, да и перестанет. Гудок не переставал. Пришлось подняться, позвонить на завод. Вода, вот еще не хватало! Неприятность большая. Но что, собственно, изменится, если он, Скобелев, придет на завод? Воду он не остановит — тогда зачем идти? Он рассуждал, с его точки зрения, трезво, последовательно, логично. Логика оставалась логикой, но, кроме нее, были еще чувства; они заставили Скобелева все-таки одеться и выйти в коридор общей квартиры, по которому носились поднятые с постелей мужчины и женщины — соседи Скобелева.
На улице ветер валил его с ног, хлестал по лицу и за шиворот дождем. Скобелев пытался защищаться от дождя, высоко, до ушей, поднимал воротник пальто, застегивая его под подбородком. Но когда понял, что все равно уже вымок и вымокнет еще больше, до нитки, до костей, плюнул на все, в мыслях появилась некая бесшабашность, желание преодолеть этот проклятый ветер; незаметно для себя он прибавил шагу и в конце концов побежал.
Он столкнулся в потемках с Зиной. Ее бросило ветром прямо на него. Мокрые с головы до ног, они не узнали друг друга, не сказали ни слова, почти даже и не заметили этого столкновения.
Тревогу объявили не только на судостроительном. На многих предприятиях города заработали «тройки»; засветились недавно погасшие окна в зданиях обкома и горкома партии, областного и городского Советов. По улицам мчались пожарные и санитарные машины, катили грузовики, бежали люди. Движение это было как будто бы и хаотичным, но так только казалось, — людской водоворот разбивался на ручейки, устремленные по определенным руслам. На проспект, который шел вдоль Лады, со всех концов города стекались судостроители и двигались к своему заводу.
В доме Журбиных первым услышал тревогу Виктор и пошел в комнату отца.
— Батя! — Он потрогал Илью Матвеевича за плечо. — Завод гудит, батя.
— Что там стряслось? — Илья Матвеевич вылез из-под одеяла и схватился за ботинки. — Чего же ты молчал раньше? Раньше надо было будить.
Пока он одевался, Дуняшка успела сбегать за ворота, встретила там Егорова, которого вызвали по телефону в отделение, и вернулась с полными сведениями:
