Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Но как еще долго жить!
Гейзер
© Издательство «Современник», «Двое на перроне», 1973.
Когда тебе пятнадцать лет и у тебя есть друг и когда вы оба дружите с одноклассницей, которую оберегаете от возможных огорчений, то очень часто воображаешь всякие там происшествия, которые могут захватить всех троих и преобразить жизнь, и вот теперь, в одиночестве, все склоняло Толю к фантазии, он бродил по комнатам и косился на телефонный аппарат, и вдруг сейчас проснется телефон, и откуда-то сверху, с седьмого своего этажа, одноклассница Наташа произнесет возвышенные слова, обратившись к нему на «вы», и он тоже ей будет отвечать на «вы»…
Откуда такая странность, чтобы с почтением обращаться к приятелю, словно он старше тебя? Однажды они всем классом собрались слушать магнитофон, танцевали и писали друг дружке записки, кто-то первый сочинил чепуху: «Вы сегодня особенно очаровательны, княжна», кому-то понравилось так обращаться к другу, как будто и ты и он взрослые, но особенно по душе все это пришлось Толе, потому что он очень любил старые романы — как там думают и говорят, какие у всех манеры.
«Вы сегодня особенно очаровательны, княжна», — повторил он мысленно, то ли с усмешкой, то ли с горьким сочувствием к самому себе, и посмотрел в белый потолок — с первого этажа словно бы посмотрел туда, на седьмой этаж, где жила Наташа, и поскольку она жила на такой высоте, то, выходит, не просто расхаживала там, на седьмом небе, а летала над всеми этажами, над всеми людьми, над кастрюлями и телевизорами.
Звали за город и его, но у него с Вадимом и Наташей был свой план, тоже путешествие за город; и все-таки, может быть, отправился бы Толя с родителями, если бы не стеснялся он в последнее время открыто смотреть на отца и таить легкую досаду на него. Тот смех отца, раскатистый и неприличный смех, который так поразил Толю, потому что смеялся отец вместе с другими мужчинами, рассказывавшими анекдоты, — тот смех, помнится, там, во дворе, вызвал в Толе обиду за отца, и как ни хотел он забыть тот мужской смех, все не забывал, и уже не знал, надолго ли он разочарован отцом. Он любил отца, голос его, любил запах его папирос и эти короткие, мятыми валенками, окурки в стеклянной пепельнице, а только смех, нечаянно поразивший Толю, все колол уши и понуждал теперь глядеть в сторону грустными глазами.
Глаза у Толи и без того были грустны — от чтения, от задумчивости, от сознания того, что никогда Наташа своей маленькой рукою не скользнет по его волосам, как это делала она с Вадимом; и вот растешь, взрослеешь, многое понимаешь с каждым днем, глаза все более полнятся грустью — погляди на самого себя в зеркало: глаза нищего, глаза чудака, хотя и большие синие глаза.
Как завидовал он Вадиму, бойкости его взгляда, бойкости его речи, как постоянно видел, представлял его щеголеватую фигурку в шортах и как понимал, что такого веселого и радостного человека хочется погладить по голове! И лишь настораживало Толю, что когда они втроем, с Наташей вместе, всегда Вадим какие-то знаки оказывал ему, Толе, всегда старался подчеркнуть его, Толино, превосходство в любой мелочи, хотя это и не так и хотя все равно надо гладить маленькой рукою по волосам Вадима, Вадима. И от того, что Вадим так проницателен и так верен в дружбе, такие знаки внимания оказывает ему и просит взглядом, чтобы и Наташа смотрела внимательнее на него, Толю, — от всего этого он раздражался и сумрачно думал, что вот и портится у него характер. Да, совсем дурной становится у него характер, и вот он разочарован отцом, смущен верностью друга, а справедливо ли это? Ах, надо быть веселым и беспечным, еще не кончилось московское лето, и завтра втроем они поедут за город, в ту дачную местность, где уже бывали не раз и где на станционной платформе носился на велосипеде незнакомый какой-то ровесник, все ждали поезда, а тут носился угорелый велосипедист, на него посматривали испуганно, и лишь он, Толя, понимал велосипедиста и что у него необычное какое-то везение в это лето, а потом сиреневую мглу вечера распорол прожектор электрички, и освещенная голова Наташи оказалась в нимбе; а потом стояли в переполненном, воскресном вагоне, у всех были опаленные лица, и почти все держали в руках букеты. И сейчас, как бы увидев завтрашнюю явь, платформу, дачи среди корабельных сосен и тот домик, вокруг которого по вечерам мелькают летучие мыши, Толя ощутил счастливый озноб оттого, что будет он весь день с Наташей, и дерзко, отчаянно решил, что возьмет и поцелует Наташу. Так было неодолимо это и так ему снилось приближающееся Наташино лицо, но все это снилось, снилось, а теперь он возьмет и поцелует — и пускай позор после, пускай конец дружбы, конец всего!
Ждал он приключения, невероятного события, и как только зазвонил телефон, он подумал, что это Наташа, хотя она и не звонила никогда, а передавала просьбы через Вадима, но все должно быть сегодня иначе, и если бы это звонили оттуда, с седьмого неба!
— Итак, мы встречаемся у фонтана, — важно сказал Вадим, как будто он тоже безоговорочно принял игру в героев старинного романа, и Толя с улыбкой стал предполагать, какой же это фонтан и где он струится. В этой впадине двора, с трех сторон окруженного семиэтажным камнем, только рощица тополей, а с четвертой стороны примыкают теннисные корты и баскетбольная площадка, и никакого фонтана, двор и без того хорош. Мы сами не знаем, насколько прелестны московские дворы. Когда выходишь из дому под звезды, когда стоишь в тополевой рощице с закинутой головой, когда столько освещенных окон перед глазами, то переселяешься в иной мир, покидаешь свой дом и отстраненно смотришь на все, а за каждым окном — тайна, какая-то жизнь, и у всех непохожие судьбы, и начинаешь думать о себе, обо всем прожитом, об удачах или неустроенности. Всегда глубже думаешь о себе и яснее представляешь все, стоит вечером взглянуть на освещенные окна огромного дома.
Но этот фонтан — откуда взяться ему во дворе? И все-таки начиналось какое-то приключение, начиналось с загадки, и вот встречаются они у фонтана, а завтра еще какие-нибудь удивительные события произойдут в том домике, вечернюю тьму вокруг которого стригут летучие мыши…
Он выждал некоторое время, пока сойдут со своих небес Наташа и Вадим, а когда вышел и сам — увидел фонтан и своих друзей у фонтана: прорвало тонкую ветвь трубы, протянувшейся мимо тополевой рощицы для полива кортов и баскетбольной площадки, и белесый кустик влаги бил напористо вверх.
— Гейзер! — крикнул Вадим, перекинул Наташе через плечо фотоаппарат на ремешке и ступил под этот дождик.
— Гейзер — горячий источник! — восхищенно подхватила Наташа, и Толя видел, что восхищена она не этим шипящим гейзером, а тем, что Вадим так просто взял и ступил под струю и не боится дождя в своих шортах и в своей безрукавке с погончиками. Было такое мгновение, когда и он хотел оказаться под этим искрящимся кустиком, но что-то сдержало, а потом было поздно, и с каким разочарованием, с каким сочувствием взглянула на него Наташа прекрасными и отчужденными глазами. О эта его медлительность, эта боязнь выглядеть смешным! И уже сам себя не любя, страдая от этого Наташиного взгляда, он отстал от друзей на полшага и, чтоб забыть какой-то пустячок, какой-то равнодушный взгляд, подумал с надеждой о завтрашнем дне: там что-нибудь произойдет, за городом, а сначала они долго будут ехать на велосипедах, Наташа попытается вырваться вперед, а они с Вадимом не позволят, они сами будут во главе — то он, то Вадим…
— Ну что ты, Наташа? Я не очень мокрый? — с беспокойством спрашивал Вадим, весь меченный дождинками, с росою на волосах, и все оборачивался, все взглядывал виновато на него, Толю, словно и его ранил Наташин взгляд, и словно он говорил: ну что вы, все правильно, и ведь это глупо — выглядеть мокрым…
Так надо бы ценить преданность друга, но почему-то раздражало и это, и уж какой-то не прежний он, Толя, в нынешнее лето. И еще он открыл, что в такие минуты, когда Наташа отдаляла его от себя, ему еще сильнее хотелось коснуться губами ее щеки. И пускай все нарушится после этого! Так, страдая и надеясь, замышляя отчаянный поступок, он шел с Наташей рядом и в то же время отдаленный ею.
А уж недолго до завтрашнего дня, уж солнце садилось, и Триумфальные ворота на проспекте, к которым они вышли, уже были в тени высоких зданий, были в тени чугунные колонны и фигуры ратников, и лишь колесница с крылатой женщиной-богиней озарялась солнцем.
Так с ним бывало всегда: он воображал, загадывал будущую жизнь, и когда Вадим оставил их с Наташей вдвоем и навел издали объектив, он подумал про зиму и как придет однажды с катка, с розами румянца на щеках, с заплетающимися ногами, и вдруг потянется к старым, летним фотографиям и увидит чужих каких-то людей: себя, Наташу… Все еще может перемениться до зимы, если так меняется твой характер!
